Пилан ушел из школы вечером того же дня. Поданные при поступлении документы — свидетельство о крещении, справку фельдшера о прививке оспы, свидетельство об окончании шестиклассной школы за пятью подписями — делопроизводитель вручил ему сразу, едва его выдворили из зала, там же, на втором этаже, около лестницы. В «деле» принятого в 1921 году в гротенскую среднюю школу Андрея Пилана, в коричнево-серой папке, лишь остались личное прошение бывшего воспитанника о принятии в первый класс гимназии и бумага волостного правления с печатью и подписью, удостоверяющая, что Андрей Пилан действительно является сыном неимущих родителей. Это школа оставила себе. Когда воспитательный час кончился и интернатские пришли в спальню, на койке Пилана не было уже ни серого одеяла с поперечными желто-коричневыми полосами, ни похожей на сенную торбу подушечки. Не было больше в общежитии и самого исключенного. Товарищи застали его в кладовке около кухни, где он перевязывал веревкой гремящий, обшарпанный сундучок. Остальные вещи Пилана, в обернутом одеялом узле, лежали на полу. Очевидно, он собирался связать сундук с котомкой, чтобы легче было нести на плече. Пилан был одет по-дорожному: шубейка, старая солдатская шапка и постолы.
— Уже? — кинулась к нему первой Аполлония Вилцане и присела на сундучок. — Куда ты на ночь глядя денешься?
— К матери пойду… Мне приказали… сейчас же уйти.
— Какой ужас! — Вилцане бросила на остальных и сокрушенный, и растерянный взгляд. — Мы проводим тебя. Поможем. Мария… Аня… ребята!
— Надо сходить к инспектору, попросить позволения переночевать… — протиснулась между остальными Елена Вонзович. — Пани Селицкая тоже пошла бы.
— Ну, конечно! — одобрили остальные.
— В самом деле, Андрис. — Анна схватила узел Пилана. — Поужинаем вместе.
— Поужинаем! — выпрямился Пилан. На миг его грустные глаза засветились, как иной раз на уроке, когда удавалось хорошо ответить, но тут же потухли. — Идти так идти. — Взяв у Анны котомку, он проворно связал ее с сундуком, перекинул то и другое через плечо и наискосок, бочком, протиснулся к выходу.
Окружавшие его ребята расступились, но, только спина Пилана мелькнула в полумраке коридора, они все последовали за парнем. Настигли его уже у наружных дверей и, тесно окружив, наперебой порывались чем-нибудь помочь. В дверях несколько пар рук потянулись к вещам парня, котомка с сундучком соскользнула с его плеч, а сам он как бы слился с белым облаком, повалившим со двора в открытые двери.
— Куда это вы? — В вестибюль, постукивая каблучками по каменному полу, вбежала госпожа Тилтиня. — Назад! Мы сейчас идем в город, в кино! Инспектор разрешил. — Тилтиня, увидев старую Вонзович, кинулась к ней. — Почему допускаешь непорядок?
Однако было уже поздно. Наружные сводчатые двери хлопнули раз-другой, и нарушители оказались во дворе.
Под десятками ног, точно сухие ветки, похрустывал снег, все двигались за мальчиком, медленно шагавшим к зиявшей в белой каменной ограде щели. За воротами простиралась ночь, которая словно угрожала звездному небу.
В воротах Пилан взял у провожающих узел с сундучком и простился.
— Хватит! — остановил он более горячих, порывавшихся проводить его до большака. — Теперь мне надо самому…
Проводив взглядом удалявшуюся по белесой дороге фигуру Пилана, все быстрее растворявшуюся во мраке, ребята вернулись в школу. Почти все они были без шапок и рукавиц. В вестибюле школы, за застекленными дверями, стояли Тилтиня и Вонзович.
Анна с Федоровым задержались.
— Идите, идите вы тоже! — бросил им привратник. — У меня больше встречаться нельзя. Своим так и передайте. Прежде всего, тому, чужому. Инспектор уже допытывался, кто это ко мне ходит? Не устраиваю ли у себя мальчикам и девочкам свидания? Дочка полоумной Вонзович нафискалила, не иначе. Попросила меня позволить ей встретиться у меня с каким-то хлыщом из второго класса, а как отказал, грозить стала. А вы вообще поосторожней. В городе кто-то вывешивал флаги, в булочной сегодня бастуют, черные каких-то курьеров хватают. Моего болвана племянника, что состоит в дурнях — айзсаргах, тоже из волости вызвали. И не неспроста директор так разошелся. Так что у меня, право, больше нельзя.
— Мы и не собирались, — успокоила она сторожа.
— Нехорошо получается, — начал Федоров, — нашим во что бы то ни стало надо собраться, теперь мы должны показать, на что способны. Если мы сейчас отстранимся, не знаю, кем мы после этого будем.
У Анны обида сменилась чувством стыда. Вот как получилось… Товарищи правы были, когда упрекали ее… Еще не так ее упрекать надо было…