Долго петлявшая за купами деревьев дорога вдруг вытянулась в прямую линию. Дзенис отпустил слегу-правило, пошел к Григашу Сому, который, остановив свою Машку, ждал, пока подъедет Дзенис.
— Перекур! — Григаш протянул Дзенису самодельный кожаный кисет. — А то человек топает, топает как заведенный, пока тошно не станет. Хоть нос погреть надо. Говорят же — нос обогреешь, душой повеселеешь. И еще говорят в народе: где надо умом, а где — табачком.
— Лучше и умом, и табачком… — Дзенис взглянул на серое небо, которое, казалось, опускается все ближе и ближе к земле, неторопливо взял щепотку самосада.
— Не стесняйся! — кивнул Сом, закуривая «козью ножку».
— Стесняться нечего, — согласился Дзенис, ожидая, что будет дальше. Гришана Сома он знал: перекурить с соседом без обстоятельного разговора тот не умел. И заранее не предскажешь, в какие дебри забредут его мысли.
— У человека с умом, как со старым горшком, — начал Сом. — Одну дыру залатаешь, в другом месте прохудится. Вот и со мной так. Пока тебя, таких как ты, слушаю, все как будто ясно. А потом? Нам, дорогой, с людьми не везет.
— Почему не везет?
— Ну, конечно. Сильных людей мало. Порешили их, увезли, а кто и сам ушел. Остались наивные, кого провести легко, да всякие нелюди. С такими коммуны не поднять, хоть тресни.
— Неправда! — Дзенис понял, куда клонит Григаш. — Наши держатся. Побольше бы на свете таких упорных народов, как наш! Правда, пока об истории латышского трудового народа еще мало сказано, а стоило бы вспомнить о ней. В революцию пятого года помещики, царские войска тысячи загубили, тысячи по свету рассеяли. Казалось, там, где драгуны и казаки прошли, уже и траве не расти. А сколько крепких сынов Латвии в германскую войну на Тирельском болоте и острове Смерти полегло. А в Октябрьскую революцию и после слава о красных стрелках на весь мир прогремела. И ульманисовцы, и ландесвер, и разный сброд за два года лучших из нас истребили, но разве убили они любовь к свободе в безземельных крестьянах, в тебе, в городских рабочих, в молодежи нашей?
— Не убили, конечно. Чего там говорить! Только уж больно ненадежно сейчас все. Иной раз прямо страх забирает. А коли нам трудно придется, коли помощь понадобится, что нам оттуда, с той стороны ожидать? Ведь русские еще слабы.
— У них самое трудное позади. И уж не так слаба рабоче-крестьянская Россия, как об этом кричат буржуи. Белых разбили, англичан, французов, поляков, японцев и американцев разбили. Немцев и бандитские шайки разгромили.
— Разгромили-то разгромили, — пробормотал Григаш. — Всякое было. Что верно, то верно. Ой, бежать надо… — завидев на дороге встречную повозку, он рысцой кинулся вперед. — Н-но! Веселее, Машка!..
«Тугодум… — Дзенис ускорил шаг. Перешел на другую сторону дороги, дернул вожжи, чтобы лошадь почувствовала, что о ней не забыли, взялся за правило. — Бедняк, полупролетарий, а сознанием слаб. Хоть и костит балтийских господ, открыто не признает церкви, однако сомневается и в силе рабочего класса. Вот каков союзник городского пролетариата, латгальский бедный крестьянин! Брось мещанские рассуждения, товарищ! — одернул он себя по размышлении. — Революционер должен видеть не только то, что у него под носом, а гораздо-гораздо дальше. В том, что латгальский бедный крестьянин колеблется, виноват, братец, ты сам, виновата твоя организация. Скверно работаете. Надо уметь находить общий язык с латгальским трудовым крестьянином. Помочь ему скорее понять, где его место, кто ему друг, кто — враг».