— Давно вы даете Лиепе указания?
— Я уже сказал, с учительницей Лиепой не знаком. Никаких указаний ей не давал. И вообще я никому не указчик.
— Ну-ну, — рассмеялся обер-лейтенант и, встав, развел руками. — Находитесь на жалованье у Москвы, а такой наивный.
— Я жалованье получаю за свою работу ремесленника. Сколько сделаю, столько и получу.
— В социалистическую революцию верите? — задал новый вопрос следователь. — Да?
Дзенис остался совершенно хладнокровным. «Ловушка, но в чем она?» Как бы там ни было, долго думать некогда. В словесной дуэли многое решает быстрота.
— Я член рабочего профсоюза. Но тот ничего общего с учительницей Лиепой не имеет.
— А почему вы два месяца скрывались?
— Не скрывался я. Пособить родственникам в нужде — это мой долг.
— Значит, помогали родственникам? По ту сторону границы? В Совдепии?
— Не понимаю, что вы говорите… — И тут же спросил с особым ударением: — Так почему же вы меня сразу не арестовали, раз точно знали о моем переходе границы? Какие у вас доказательства?
— Будут со временем и доказательства! — Обер-лейтенант подался вперед. Дзенис уже было решил, что тот хочет распахнуть портьеру и что сейчас на него накинутся натасканные молодчики.
Но Бергтал, смерив пленника с ног до головы яростным взглядом, поднялся и, уходя, бросил:
— Следователь, оформляйте поскорей дело!
Поднялся следователь:
— Ознакомьтесь, пожалуйста, с протоколом! — и зачитал: — «20 февраля 1922 года, в тринадцать часов, в канцелярии начальника Гротенского участка пограничной охраны, в присутствии начальника участка обер-лейтенанта кавалера ордена Лачплесиса Хария Бергтала и следователя, советника юстиции Роберта Шванка, на основании статей 102 и 109 действующего Российского уголовного кодекса взят под стражу именуемый Дзенисом Язепом, сыном Петериса…»
— Почему «именуемый Дзенисом»? — перебил он следователя.
Тот наморщил лоб.
— У нас тут, в Гротенах, нет нужных экспертов по документам. Поскольку вы направляетесь в другое следственное учреждение, пограничная охрана лишь фиксирует свои возможные подозрения.
— На каком основании ко мне относят статьи 102 и 109? В чем состоит моя попытка свергнуть существующий государственный строй?
Следователь развел руками.
— А доказательства? — вспылил Дзенис. — Какие у вас доказательства?
— Доказательства представит следственное учреждение, которое продолжит наше дело. Там вы сможете спорить и оспаривать, сколько вам будет угодно.
— Я все же должен знать, — не отступал Дзенис, хоть и понимал, что спорить бесполезно. К тому же скорый перевод с Казарменной улицы, из здешнего звериного логова, в другое место заключения был удачей. Особенно для арестованных ребят.
«Как бы там ни было, лучше остаться живым и неискалеченным», — решил Дзенис.
Однако выбраться с Казарменной улицы, не испытав ее ада, Дзенису не удалось. Когда часовой вечером повел его оправиться, в коридоре отворилась дверь, оттуда выскочили три пограничника и, прежде чем он успел прижаться к стене, накинули ему на голову пыльный мешок, который все же не заглушил его криков. Дзениса втащили в какой-то закуток, бросили на пол. Завизжал граммофон. Дзенис потерял сознание.
В гротенскую тюрьму Дзениса перевели только во второй половине марта. Желая проучить его так, «чтоб без следов», пограничники перестарались, и, хотя после экзекуции на лице и голове следов от побоев не осталось, требовался врач. Однако начальники пограничной охраны из осмотрительности с вызовом врача не спешили. Прибегли к уже испытанным домашним средствам. Но, когда, несмотря на неоднократные холодные купания с последующими раскачиваниями на мокрой простыне, все их старания оказались безуспешными, все же обратились к врачу. Правда, так, между прочим, поскольку господа из пограничной охраны все равно были вынуждены вызвать врача к младшему сыну гротенского доктора Плакхина, тоже находившегося под арестом. Из-за его внезапной болезни и волнения, которое она вызвала к кругу зажиточных евреев городка, мальчика пришлось отправить в больницу. Заодно показали тюремному врачу подозрительно долго хворавшего Дзениса. Врач осмотрел его и назначил больничный режим там же, в камере. Дзениса уложили под одеяло, на матрац, два раза в день ходил к нему фельдшер с мазями и микстурами, ставил компрессы. Кормили почти как на воле. Постепенно у Дзениса почти исчезли кровяные выделения при кашле, боль в боку и животе утихла, понемногу пострадавший начал самостоятельно переворачиваться с бока на бок и без посторонней помощи утром и вечером съедал по мисочке овсяного варева, а в обед — крупяного супа. «Непонятным образом» больной государственный преступник постепенно настолько оклемался, что тюремный врач нашел нужным перевести его в предусмотренное для «подобных элементов» место — в оборудованную надлежащим образом тюремную камеру. Вначале, разумеется, в одиночку, подальше от остальных, чтобы пощадить его здоровье. В первый четверг «сестра отца», неразборчиво подписавшая сопроводительную записку, принесла Дзенису передачу: белый хлеб, сахар, мыло, полотенце, чистое белье, иголки, нитки и очки в металлической оправе без футляра, что в описи передачи было отмечено особо. Поскольку гротенские партийные товарищи хорошо знали, что близорукостью и другими глазными недугами Дзенис никогда не страдал, арестованный догадался, что в очках должна быть спрятана записка. Тщательно ощупав их, он на одной из дужек обнаружил подозрительный выступ, который не хотелось объяснять небрежностью мастера. После вечерней проверки, когда дверь уже заперли на все замки, Дзенис, не мешкая, взялся за разборку очков. Обломав чуть ли не все присланные «сестрой отца» иголки, он на подозрительном выступе настолько отогнул жесть, что проник в нутро дужки. И в самом деле — туда была запрятана гибкая трубочка, не толще травяного стебелька. Когда он развернул ее, то обнаружил клочок папиросной бумаги, испещренный мелкими, как булавочные уколы, буковками — письмо. Но прочесть его можно было только завтра утром. Висевшая над дверью, под самым потолком закоптелая лампочка бросала слишком скудный свет, да и часовой часто заглядывал в дверной глазок. Кроме того, Дзенис еще не знал здешнего тюремного распорядка. Конечно, хранить конспиративную записку до утра было рискованно — с обыском могли нагрянуть и после вечерней проверки, но другого выхода не было.