Выменяв у коридорного на остаток табака карандашный стержень и немного курительной бумаги, Дзенис решил написать ответ «сестре отца». В четверг его, наверно, попытается навестить кто-нибудь из МОПРа, и он, вместе с грязным бельем, пошлет на волю и очки, как будто в починку. Но его неожиданно вызвали в тюремную канцелярию на допрос.
На этот раз следователь был очень криклив и все норовил застать заключенного врасплох. Отвечая на вопросы, пришлось немало попотеть. Одними «да», «нет» и «не знаю» отделаться нельзя было. Следователь так заковыристо ставил вопрос, что Дзенис порою давился им, как горячим куском.
«Значит, вы утверждаете, что революционное движение рабочих несовместимо с террором? Как вы это докажете? Где это зафиксировано? Ах в революционных изданиях? Назовите, пожалуйста, в каких? Ну назовите, назовите! Так вы говорите, в «Манифесте Коммунистической партии» Маркса и Энгельса? В каком именно издании? Кто вам его дал? Сами достали? Где? И как это вам пришло в голову доставать его? Так что, с гражданином Дагисом вы знакомы по профсоюзу? Но что вас побудило искать близкой дружбы с ним, да еще столь близкой? Ведь вы ходили к нему домой?»
Изощренные приемы допроса. Порою Дзенису казалось, что сейчас он следователя так обрежет, что тому тошно станет. Но категоричное «хватит» у него все же не сорвалось, когда противник опять кинул ему коварный вопрос, на который Дзенис должен был ответить, если не хотел навредить товарищам. Был опять вынужден изворачиваться и выкручиваться. Не скажет же он: «Да, я такой-то и такой-то, деятель Коммунистической партии Латвии, вот и все, и ничего больше не ждите!» Ведь вместе с ним арестованы те, кто еще не вовлечен в организованную борьбу, а также школьники. Он не вправе своей декларацией губить их.
Словесная перепалка продолжалась несколько часов. Дзенис вернулся в камеру совершенно опустошенный, с больной головой, но довольный. В протокол этот пройдоха вынужден был записать то же, что и чиновник пограничной охраны.
Дерева и инструмент резчика в тюремной камере не найдешь, и Дзенис взял с полки краюху хлеба, отломил корку, крепко стиснул сырой комок. Лепка успокаивает нервы.
Дзениса через несколько дней после допроса перевели из одиночки в общую камеру.
— Надо освободить место отсидевшему в карцере, — сказал надзиратель. Привалившись к открытой двери, он смотрел, как арестант собирает пожитки, и, видно, был настроен поболтать. Но в коридоре стукнула дверь, надзиратель дернулся, словно он чем-то обжегся, и вытолкал его вон, крикнув: — В бараний рог согну!
«Сметливый мужик!» — усмехнулся Дзенис, когда очутился в общей камере, раза в четыре, по крайней мере, больше одиночки и куда более светлой. Оконные стекла и здесь закрашены, но все же здесь было не так темно. Посреди камеры, правда, неказистый, но — стол, по обе его стороны скамейки. Хотя нар тут не было, и заключенные, как видно, спали на лоскутных мешках, которые днем громоздились у одной из стен, Дзенис почувствовал себя здесь вполне уютно. Он понимал, что этот относительный уют создается усилиями самих обитателей камеры, сообща. После долгого одиночества встреча с людьми доставляла не просто удовлетворение, но истинную радость.
В камере было шесть заключенных. Белокурый школьник, видимо, тот, с которым он перестукивался, затем заросший бородой крестьянин, одетый по-деревенски узколицый человек с длинными, вислыми усами, грустный седой старик, парень в зеленом френче и мужчина средних лет с бегающими глазами, в сапогах.
— Постояльца принимаете? — спросил Дзенис, как только вошел в камеру. — Не прогоните? Обвиняюсь по статьям законов о наказаниях бывшей России за свержение государственного строя.
— Ой как хорошо! — кинулся к нему белокурый школьник. Но тут же спохватился, что сказал не то, и попытался исправить промашку. — Я не так хотел сказать! В тюрьме ничего хорошего быть не может. Своему обрадовался.
— Я тоже. — Дзенис улыбнулся и принялся со всеми подряд здороваться за руку. В тюрьме существует неписаный закон: познакомиться со всеми товарищами по камере, едва ты вошел в камеру, и поделиться табаком.
Крестьяне поздоровались молча, как это принято с непонятным еще человеком, мужчина в сапогах — тоже, только парень в зеленом френче, пожимая Дзенису руку, произнес пылкую тираду:
— Извозчик Антон Тидер из самого крупного сухопутного портового города, из местечка Гривы. Посадили меня ни с того ни с сего, за здорово живешь. Прокатил хозяина калкунскои соляной мельницы и на прощание кнутом проучил. Вот и попал на казенный харч, на несколько месяцев, не меньше. А тебе, браток, крепко достанется, — ткнул он кулаком новенького. — Ай-яй-яй, чего только черные да пограничные петушки не брехали про Дзениса. Наслышался я в участке.