— После ужина потолкуем, когда надзиратели на ночное дежурство заступят.
В тот вечер Сперкай рассказал Дзенису историю деревни Пушканы. Долгое молчание, казалось, извело его. И теперь ему хотелось рассказать про все, что накипело: обо всем, что перевидал, пережил и передумал.
Ах, эти помешанные на деньгах люди! Настоящие змеи подколодные, того хуже. Брат донес, что пушкановцы коммуну желают организовать, на хутора переходить не хотят. Потом они как будто на Рождество коммунистические листовки разбросали. И Гайкалниек со своей спятившей старухой матерью теперь в самых главных свидетелях. А ведь никто в деревне ничего такого не говорил, просто рассудили миром, что переселяться надо тем, кому на месте не сиделось. Хотя бы брат Сперкая, известный бродяга. Если хочет, пускай дом хоть на две части распилит, пускай свои три бревенчатые стены берет и уматывает с земли, которая чужим потом полита! Богоматерь свидетельница, что ничего помимо этого не говорилось. А судейские господа верят жуликам, таким, как Гайкалниек. Ну где же правду искать? Зарыта правда эта, как люди говорят.
— Не зарыта. Народную правду не зароешь.
Тюремщик застучал по двери, чтобы замолкли. Пришлось замолчать.
— Жаль! — сказал мрачный Розен. — После такого разговора надо было бы песню спеть. Про коммунаров, как генералы обещают им землю в могиле. Чтоб поняли, у кого сила.
— А ты такие песни знаешь? — подвинулся Дзенис к Розену.
— Знаю. И песни красных стрелков знаю… — Розен шумно заерзал на пыльном тюфяке. — Мне сейчас прямая дорога в латвийскую Сибирь — в Даугавпилс. Слыхали, какая там тюрьма? Рассадник чесотки, тифа и черт знает чего еще. Начальником там Заринь, тот самый, что в Валмиере был, когда там одиннадцать комсомольцев расстреляли. Первейший костолом на всю Латвию.
Августовское солнце жжет, как раскаленная печь. На пятачке между тюремным корпусом, баней и внешней оградой из красного кирпича, где медленно плетутся по кругу арестанты, жара еще невыносимее. На дворе раскаленный в каменной щели воздух недвижим и страшно едок. После нескольких кругов у заключенных свербит давно жаждущая бани кожа, голова совершенно дуреет. Нет охоты поговорить с напарником, нет желания думать.
А думать надо. Взвешивать все, что видит глаз. Как повернулся к тебе надзиратель, что делает часовой на вышке над оградой, что мог бы увидеть на дворе старший надзиратель из крайнего окна тюремного здания. А также — заметит ли вошедший через наружные ворота, если ты на миг споткнешься о выбоину, потеряв равновесие, клонишься к краю дорожки, пальцами коснешься условленного места, между гравием и мусором, чтобы спрятать похожий на камешек комочек — почту для женщин с первого этажа. Важнейшее послание, быть может, самое важное из всех когда-либо доставленных в последнее время из камеры в камеру. Товарищи первого этажа с его содержанием приблизительно уже знакомы из перестукивания — арестованные весной ребята уже четыре месяца находятся под следствием и научились так ловко перестукиваться с верхними, нижними и соседними камерами, что, помимо передачи всякой информации, они ведут и сугубо личные разговоры, например, Викентий Русин из одиночки с Анной Упениек из третьей камеры.
В посылке, которую Дзенис должен незаметно оставить на краю дорожки, на этот раз — глава из «Государства и революции» Ленина, с огромным трудом переправленная в тюрьму, переписанные из книги страницы и резолюция двадцатой конференции Компартии Латвии. Дзенис этот документ изучил. А все что знает Дзенис, должны знать и остальные политические заключенные.
Заключенные всех камер занялись политпросвещением. Они живут этим и ждут от бюро заключенных новости не менее страстно, чем освобождения. Ленинские тезисы были обещаны женщинам еще на прошлой неделе. Через баню, в которую ходят все и где устроены тайники, но и туда нагрянули с обыском надзиратели, еще хорошо, что Федоров успел комок проглотить. Кажется, тюремная администрация и политическая полиция уже пронюхали о связях политзаключенных. Внезапные обыски, изъятие тетрадок с записями, допросы, даже проверки библии происходят чуть ли не каждый второй день. Арестантам общие занятия запрещены, запрещена и общая утренняя гимнастика. «Никаких коммун!» — кричат надзиратели, грохоча связками ключей по решеткам. Уже давно не ведут заключенных из камер одного коридора вместе в баню.