Прошло более получаса, когда явился обер-сержант и скомандовал:
— Шагом марш!
Теперь арестанток повели не в сторону Большой улицы, а через двор здания суда, потом — задами, забитыми поленницами и всяким хламом, к берегу Мельничного пруда. Туда, где прошлой осенью, во время недельных квалификационных курсов учителей Айна прогуливалась с Марией Пурене. Сейчас пруд и его берег против дома Будгинской грелись в лучах осеннего солнца, скупых, как ласки мачехи. На пруду устало покачивались аир и тучный манник, помахивая пожелтевшими стеблями, кое-где уже мелькали пожелтевшие, отмершие листья, словно их щупали смоченные ржавой болотной водой пальцы. Однако в растениях, деревьях еще струились жизненные соки, они еще не разливали горьковатые и сладкие запахи. Оторванным от живой природы арестанткам казалось, что даже трепетные листья полусгнившей ивы благоухают не меньше цветущего весной куста черемухи. И когда остались позади и пруды, и увядшие травы, и старые ивы, ноги вдруг стали тяжелее каменных грузил. Айне Лиепе казалось, что она даже улавливает запах обломанного придорожного репья. Но останавливаться нельзя, конвоиры гнали вперед, в серые каменные клетки.
— Им там, перед зданием суда, показали, где раки зимуют, — сказал обер-сержант капралу, когда они вторично за этот день миновали дом Будгинской. О чем спросил капрал старшего конвоира, Айна уже не расслышала. Бахвал этот был теперь тише воды, мимо которой они шли.
Арестантки завернули на улицу Святой Троицы. На одну из самых тихих в Гротенах. Только по воскресеньям и в церковные праздники здесь бывали богомольцы, крестьяне окрестных деревень. Они тянулись от лавки Копиловича, где оставляли во дворе лошадей и повозки. Весной и летом улица перед началом богослужения пестрела богомолками. Рассевшись на траве, они разворачивали платки с цветами и зеленью, с тем чтобы их благословил ксендз, доставали молитвенники и церковную обувь. Натягивали на натруженные, красные и потрескавшиеся на резком ветру икры белые или гарусные чулки, с трудом впихивали ноги в усохшие туфли или полуботинки и затем торжественно и степенно поднимались наверх. А вообще обитатели улицы Святой Троицы предпочитали находиться тут как можно меньше, и дети из здешних домов обычно бегали на берег реки или еще куда-нибудь.
А сегодня на этой улице почему-то царило праздничное оживление. Ворота огородов распахнуты, в них толпились женщины, словно ждали проезда знатных особ; шныряли дети, не обращая никакого внимания на конвоиров, отгонявших их к обочине дороги. Арестантки уже наполовину поднялись на церковную горку, когда в переулке показалось двигавшееся из центра города шествие — главным образом мужчины в темной рабочей одежде, кое-кто даже без шапки, взволнованные и торопливые.
— Черт побери! — завидев рабочих, обер-сержант окинул беглым взглядом низкие, словно осевшие в землю домишки. Затем указал конвоирам на обнесенное достаточно высокой оградой здание и скомандовал: — Ввести за ограду! Подальше от забора!
Конвоиры затолкали арестанток во двор, за глухие ворота с округлым верхом и, поднявшись на носки, поглядывали из-за щелястого дощатого забора на улицу.
— Демонстрация… — заключила Анна Упениек, вытянув длинную, как у аиста, шею. Пусть ругается капрал, она должна увидеть, что творится за серым, потрескавшимся от дождя и ветра забором.
Взволнованные голоса гудели как раскаты весеннего грома. Понятно было, что какая-то злая сила пригнала людской поток с Большой улицы и рыночной площади на тихую окраинную улочку. Арестантки увидели черных всадников, полицейских на разгоряченных конях. Лиепе показалось, что среди них мелькнула голова учителя химии Трауберга в кепи со сверкающей кокардой. Но в такой сутолоке и на таком расстоянии ошибиться немудрено.
С колокольни недалекой церкви, словно подхваченные ветром, полетели листки. Точно стая голубей, они закружили в воздухе и посыпались на огороды, дворы и улицу.
Против ворот, за которыми перепуганные конвоиры прятали арестанток, вспыхнул подобно огромному алому цветку флаг. И под ним, словно в отсвете пламени, Айна Лиепа увидела сосредоточенное, одухотворенное лицо Станислава Шпиллера. Она рванулась к нему, но конвоир опередил ее, схватил и отбросил в глубь двора, за дом.
А на улице пели старую латышскую революционную песню:
Книга третья
МГЛИСТЫЕ ГОРИЗОНТЫ