ГЛАВА ПЕРВАЯ
Однообразная, бедная сторона, край болот, трясин, мхов. Насколько хватает глаз, кругом один торфяник с хилыми сосенками, узловатыми ивами и острой травой. Хутора с двумя-тремя обшарпанными строеньицами. Ни тучных нив, ни медовых клеверных полей, ни садов, ни богатых домов с крышами под черепицу или дранку, а над ними шесты радиоантенн и ветряки. Ничего такого, что в других сельских местностях Латвии определяется словом «красивый». И все же край этот такой бесконечно близкий! Кричит в тумане вспугнутая птица, сонливо стрекочет в кустике полыни кузнечик и тут же, рядом, скрипит коростель. Глубоко, как усталый человек, вздыхает на всполье лошадь в ночном. И все это находит отклик в душе, бурлит и звучит десятками струн, когда после долгого отсутствия попадаешь в родные места…
Анна Упениек вернулась на пушкановскую сторону ранним июньским утром. Босые ноги ласкала росная трава. На болоте благоухали брусничник, осока, кувшинка и багульник. Было легко и радостно. Она пела бы, если бы не стеснялась своего осипшего, потускневшего за долгие годы заключения голоса.
Анна шагала не спеша, местами останавливалась, чтобы пристальнее вглядеться в желанные пейзажи родной стороны, о которой так много думала.
Она возвращалась не обычной дорогой от ближней станции Пурвиены. Анна ехала до Ерсики, находившейся в восемнадцати километрах, довольная, что на сэкономленные деньги купила гостинцы племянницам, детишкам брата. Конечно, она могла бы достать деньги и в Даугавпилсе, не тратя отложенные на билет. Ей хотел помочь отец Ривы Берман, к которому она зашла передать привет от оставшейся в заключении дочки. Анна ведь делила тюремные тяготы с его несчастной дочкой. «Деньги тебе нужны? Бери…» — сказал старик, протянув свой потертый кошелек. Но Анна не взяла. Считала, что пройти по ночной прохладе восемнадцать километров не так уж трудно, и сошла с поезда ночью, в Ерсике. Нарочно выбрала более дальний путь, чтобы идти в Пушканы через Глиняную горку, с которой в детстве часто смотрела в деревню, лежавшую в низине Болотного острова. Анна решила сперва взглянуть на нее, а уж потом идти на вырубку, где теперь хутор Упениеков.
Все больше развиднялось, наступал день. Вон там в тумане уже можно различить пушкановские строения.
Совсем немного домов осталось на месте бывшей деревни. Вокруг скособочившегося распятия — открытое поле, где одинокий старый дом Спрукстов совсем скрылся за разросшимся кленом, несколько лет назад совсем незаметным. Подальше от Спрукстов, в другом конце улицы — дом айзсарга Антона Гайгалниека; видна по-дурацки выкрашенная в национальные красно-бело-красные цвета труба, за домом неказистый хлев, клетушка-будка, поставленная непонятно для каких нужд на месте огородных грядок. Там, где стояли дома Упениеков и Сперкаев, — совершенно новые постройки: жилой дом с двумя трубами и мачтой радиоантенны на коньке, против него каменный хлев под шиферной крышей, высокая клеть, сарай и еще одна постройка в бывшем яблоневом саду Сперкаев. Богатые здания! На вид почти такие же, как у брата ксендза Велкме на берегу Дубны или у балтийцев Пекшана и Озола.
Это было все, что осталось от Пушканов. Дальше на юг, в сторону Прейлей, на берегу болота, где раньше белел березовый молодняк, теперь раскинулись поля. Только дуб, который когда-то простирал свои ветви над крышей домишка мамаши Русини, стоит по-прежнему, протягивая искалеченные сучья, а на одном из них с незапамятных времен колесо для гнезда аиста.
Анна оглянулась на мызу Пильницкого, на пастбища, где подобно каменным глыбам торчали дома новохозяев под соломенными крышами, а вокруг ни заборов, ни деревьев. Неприглядная картина. Она отвернулась, по тропе начала спускаться к вырубке. Березовая роща за пастбищами деревни поредела еще сильней, зато звонко потряхивали серо-зелеными листочками разросшиеся стройные осинки. Она кашлянула, и сразу в ближнем доме залаяла собака. Затем то ли у Спрукста, то ли у Гайгалниеков кто-то порывисто дернул дверь и низким мужским голосом крикнул собаке: «Возьми!»
Радость от встречи с родной стороной растаяла. Это «возьми!» вернуло Анну к действительности, заставило вспомнить, кто она сейчас и что ее ждет. Теперь она человек «без права жить в столице Риге и в пограничных зонах, без права занимать должность, избирать и быть избранной»… Это объявил ей в Даугавпилсе чиновник в накрахмаленном воротничке, с вылизанным черепом и наказал по прибытии на место жительства явиться в полицию и там отметиться.
За осинками начиналась вспаханная болотная земля. Большая канава, как широкая, вырытая кротом черная борозда, извивалась по всей котловине; угрожающе ощетинились корневищами как попало накиданные груды пней. Поближе к мели, между кучами коряг, простирались пожелтевшие яровые и несколько уже зацветших картофельных борозд. Дальше, на крепи, в заветрии, за орешником, елками и липками — хутор родителей и брата «Упениеки».