— Ты из-за Анны голову не ломай, — бросил Петерис.
— Мне чего ломать… — Моника швырнула крышку горшка, только загремело. — Вот посмотрю я, чем ты ее кормить будешь. На керосин, на коробку спичек сантимов не хватает. Третий год в одной и той же косынке в церковь хожу… Осенью Теклите опять в школу погонят.
— Уж как-нибудь все вместе проживем. У тебя, Моника, никто ничего не отнимет! — прервал Гаспар сетования снохи. Но она уже опомнилась, поспешила смягчиться.
— Аннушка, проголодалась, наверно? Налью тебе кружку молока, пока похлебка сварится.
— Спасибо, мне есть еще не хочется. Вот прилечь бы… В клети или где, поспала бы сперва…
В клети негде, а в сарае пока нет ни охапки сена. Уж лучше на сеновале, там хоть солома есть. Но если Аня хочет, чтобы ей никто не мешал, то может поспать в баньке. Та у них в осинах, около ямы для пруда. Только захочет ли она в бане?
— Было бы чем укрыться…
— Я сейчас, дочка. — Мать со стуком откинула крышку платяного сундука, в комнате запахло багульником и табаком, который обильно пихали в зимний сундук от моли.
Провожая дочку в баньку, Гаспариха все сокрушалась, пеняла на трудные времена. Петерис вместе с Моникой несчастье в дом накликал. Какой она злой, какой себялюбивый и жадный человек! Скрутила она Петериса, вертит им как хочет и всем нам на голову села. После свадьбы копейки в дом не принесла. Стыдно людям в глаза смотреть. У Гаспарихи, у старой хозяйки, в кармане копейки никогда нет…
— Ну теперь ты, дочка, мне давать будешь… — плаксиво заговорила Гаспариха, взбивая накиданную на полке солому.
— Уж дам, дам, как работать начну. Только кто знает, когда я еще работу себе подыщу.
— Да разве тебе не платят?
— Кто? — не поняла Анна.
— Ну… — запнулась мать. — Коммунисты. Ведь вам жалованье-то полагается?
— Жалованье?
— А как же, все так говорят.
— Кто — все?
— Ну ксендз, Сперкай, Антон.
— Они? — протянула Анна, — Нет. Неправда это, мать. Никому коммунисты не платят. Те, что стоят за народную правду, денег за это не получают. Свободу для народа мы должны сами отвоевать, собственными руками. С тем, что у нас есть. Пускай мы и бедны.
Тик-тик, тик-тик… Анну разбудил гулкий стук.
«Вызывают! Соседняя камера вызывает!»
Она припала ухом к стене, натянула на голову одеяло и, прислушавшись, сразу скинула его и приподнялась на локтях, только солома зашуршала. Да какой тут тюремный телеграф! Ведь она на воле, лежит на полке в бане, а за стеной нет никого, кому надо было бы что-то срочно передать или просто убедиться, что рядом товарищи, что ее слышат и в любую минуту готовы поддержать. Вокруг земные просторы с травой, цветами, деревьями и никаких тюремщиков. А в стену, должно быть, постучала ветвями ива. Смотри, как она гнется на ветру за окном…
Анна Упениек на воле, в родной стороне. Дома… Но почему она не испытывает того легкого, приподнятого чувства, что раньше, много лет тому назад, когда возвращалась на отцовский двор даже после недолгой отлучки? Почему ее не подхватила волна радости, о которой она так мечтала в тюрьме? У нее опять есть отец, мать, брат Петерис. В любую минуту она может подойти к ним, услышать голос близкого человека…
— Близкого человека… — вслух повторила Анна в тиши баньки. И вдруг в груди защемило. В самом ли деле близкого?.. А те, что остались за решетками, в обледенелых каменных клетках, ее товарищи… Ведь они и есть ее настоящие братья и родители… Не раз эти мысли приходили ей в голову и раньше, правда, но не так отчетливо и почти осязаемо, как теперь.
Это так, ее настоящая семья — товарищи, борцы за великую идею, и среди них те, с кем вместе провела трудные годы.
После полутора лет, которые она отсидела в следственной тюрьме, суд именем «суверенного народа» приговорил ее к семи годам исправительных работ, которые ей, несовершеннолетней, сократили наполовину. Пока рассматривалось обжалование, прошел еще год, потом, осенью двадцать седьмого года, прокурору передали дело Анны Упениек об организации бунта против администрации на месте заключения, потому что политические и часть уголовниц, даже после неоднократных наказаний карцером, отказались выйти на принудительные работы. Анне как «вожаку бунта» дали еще два года.
Всего восемь лет. Восемь лет без трех дней… Говорят, что в подсчете прожитых человеком лет каждый год, проведенный в заключении, считается за два. Получается, что Анна Упениек стала на шестнадцать лет старше. Но главное не это. Главное — это ее взгляды, разум, образ мышления. Какой наивной девчонкой она была до тюрьмы! А сегодня? Сегодня Анна Упениек человек, который многое пережил, испытал, понял. И главное — Анна Упениек теперь знает, какая сила способна изменить ход развития мира, и чувствует себя ее частицей, пусть и совсем крохотной. Имя этой силы — общность, коллектив. А что такое в действительности коллектив, она убедилась за долгие тюремные будни. Без сплоченности, без сильной политической организации заключенных разве можно было выдержать тюремные муки? Ведь не ее одну, сотни жизней мололи тюремные жернова. Но коллектив, организация политических никого не оставляли во мраке бед, учили закаляться, предлагали учиться, набираться знаний, расти духовно и постоянно помогать другим.