— На сеновал, значит?
— Все мои поденщики там спят. Ты, Аня, могла бы хоть помогать от случая к случаю… — сказал Сперкай, а сам прикидывал, как бы повыгоднее для себя все устроить. — Я еще надежную батрачку поищу. А тебе, Аня, вот что скажу: бегать в местечко тебе незачем. Из-за полицейского уж во всяком случае. Глемитис мне почти как родственник. Он у меня завсегда на свиных поминках, на каждом празднике днюет и ночует. Скажу, ты у меня, и делу конец.
— И вовсе не конец. Регистрация в полиции законом установлена, и еще неизвестно, что будет хозяину, когда его вызовут к уездному начальнику и спросят, почему он человека подбил закон нарушить?
— Видал! — по-мальчишески присвистнул Янка Урпин. — Ученая какая!
— А ты как думал? — вызывающе посмотрела Анна на парня.
— Ученая!.. — Сперкай торопливо завернул в тряпку оставшийся от полдника хлеб. — Чересчур ученая! Целых восемь лет в казенной школе проучилась. Так иди, Янка! Тебе еще и в другие усадьбы надо.
— Надо. — Урпин засунул оставшиеся листки обратно в карман. — В Бириниеки, Вецумы, Старую… Ну, здорово! — Хозяйке «Сперкаев» относить посуду не стал.
— Ну что ж, отдохнули — и опять за дело… — Сперкай поднял брошенные работниками грабли и вилы. — Прохладнее стало, играючи поработаем.
«Ну и мироед… — удивилась Анна. — Играючи поработаем…» Как настоящий серый барон. Она вспомнила подругу по камере Иду. Вспомнила серых и полусерых баронов, у которых та служила: даже в пахоту и вывоз удобрений, пока лошади отдыхали, те ухитрялись работникам занятие найти. До полудня, говорят, пот проливали, так теперь, чтоб руки отдохнули, топором помашите, хозяйке дров для печи наколите.
Раскладывать траву на вешала кончили после захода солнца. Когда багровевший за болотом небосклон стал красно-фиолетовым, как скинутая с наковальни стынущая железяка. Пока работники отряхивались, Сперкай еще раз обошел копны, в каждую засовывая руку, проверяя, плотно ли сложена, и, добравшись до крайней, махнул рукой толочанам, простился:
— До утра!
— А ужин? — не утерпел Юрка Спулис.
— У матери поужинаешь, у себя дома. — Моника вскинула на плечи двузубые вилы. — Пошли! — Это было сказано Анне, тоже едва удержавшейся, чтобы не надерзить Сперкаю.
«Должно быть, она права. Что слова попусту тратить». Анна пошла за невесткой, уже шагавшей по тропе через разоренный сад деревни Пушканы.
На склоне Глиняной горки Анна на дороге в Пурвиену была единственным путником. Но за большой липой, где пушкановская дорога соединяется с главным большаком, возник стройный босоногий парень в узких штанах. Он широко ступал, как аист, покачиваясь и размахивая рукой, в которой нес связанные веревочкой постолы.
«Незнакомый. Должно быть, с известкового завода…» Анна ускорила шаг, чтобы догнать путника. Бывшие бунтари из пушкановской окрестности разбрелись кто куда. Мать Викентия умерла, Ядвига живет в каком-то курземском уголке. Интересно было бы с парнем поговорить… Что думает рабочий с известкового завода. Или, может, он из тех, что углубляют реку?
Чужой, заметив, что девица быстро догоняет его, на первом же повороте дороги перешел на другую сторону. И поплелся по самой обочине, не оглядываясь и не обращая внимания на появлявшиеся повозки и седоков. Некоторые из них знали босоногого и звали к себе на повозку. Но он упорно отказывался. Кое-кто кричал ему, он не отвечал. Только раз, когда какой-то невзрачный мужичонка крикнул с повозки: «Здорово, Лачплесис!» — парень повернулся к нему лицом и ответил:
— Да здравствует свободная Латвия!
«Смотри-ка, родственник по духу шалому Антону Гайгалниеку». И, добравшись до тропы, уходившей к железнодорожному переезду, Анна свернула на нее. Но около ясеней, где приходившие босиком пушкановские богомольцы летом обычно обувались, она все же оглянулась на большак. Где сейчас этот чудак?
«Дался он мне!» — рассердилась на себя Анна. И дальше, до самого городка, она так торопливо шла, словно боялась опоздать на поезд.
Пурвиена начиналась сразу же за железнодорожной насыпью. Домишки, хибарки, дома и дворы, садики, овощные грядки, переулки и улицы — пестрое нагромождение зданий, построек, мешанина канав и насаждений. Совсем как много лет тому назад, когда дочка пушкановского Гаспара въезжала сюда на отцовской повозке с широко раскрытыми от удивления глазами. За эти семь лет прибавилось лишь несколько новых домов, а многие старые обшарпались и скособочились, как древние старухи. Помимо скупщиков, кидавшихся с обочин дороги к крестьянским повозкам, в Пурвиене сейчас заметно немало праздношатающихся молодых людей. Они сновали между прохожими, кого-то догоняя, куда-то спеша.