Новым, по сравнению с прошлыми временами, для Пурвиены было то, что повсюду чувствовалось дыхание политической жизни государства. Повсюду агитационные предвыборные плакаты. Точно развешанное многоцветное белье, они пестрели и колыхались на заборах, стенах домов, телефонных столбах и воротах, на щитах для объявлений. Вот сине-бело-желтая простыня с упряжкой на извилистой дороге, и над всем — черная надпись: «За прямые дороги в Латгале! На выборах в сейм все как один голосуйте за список №…» На синем фоне другого плаката — красная, угрожающая рука и призыв «За мир и порядок!». Еще дальше — на темно-коричневом круге — призыв голосовать за другой список, за партию старообрядцев, которая в пост обеспечит верующих постной рыбой. И плакаты бывших вкладчиков, мелких крестьян, новохозяев, домовладельцев, польских демократических крестьян, католического и крестьянского союзов. Предвыборные плакаты более тридцати партий и групп.
В этом смешении красок, букв и лозунгов Анна искала глазами списки левых рабочих и трудовых крестьян. Однако те или не успели еще вывесить, или были уже сорваны и залеплены. Около аптеки, где на дощатом заборе простирался плакат демократических крестьян, она заметила обрывок полузакрытого красно-черного листа, на котором можно было прочесть: «…список рабочих и трудовых крестьян №…»
Анна остановилась на самом оживленном углу улицы, где стены домов были обклеены больше всего.
К кирпичной стене железной лавки Ионты Ленцмана на изрядной высоте — огромный красно-бело-красный лист с плечистой фигурой посередине, которая угрожающе сжимала в увесистом кулаке цифру «3». Под плакатом сгрудилась кучка молодых людей, и среди них — бойкий светловолосый парень в городском пиджаке. Он что-то усердно разъяснял или доказывал. Анне показалось, что она парня где-то видела, но никак не могла вспомнить, где именно.
— «Согласиться с проповедью единства крови и веры всех латгальцев для бедной крестьянской и рабочей молодежи означает подчиниться власти эксплуататоров, господ, богатых хозяев, — услышала Анна наполовину латышскую, наполовину латгальскую речь. — Никто не спасет людей труда, кроме их собственного союза. Один за всех, и все за одного! В Латгале людей труда, и молодых, и старых, большинство. Если мы воспользуемся правами, которые нам дает демократический строй, если убедим своих близких и знакомых в день выборов в сейм голосовать за старую, давно испытанную партию…»
Соцдемовский митинг! Анна поняла, что здесь происходит. Но агитировать парень умеет, этого отрицать нельзя.
Убежденный… Среди них и такие есть, которые верят в то, что говорят. Вот тебе и аргумент против Ривы Берман, та в тюрьме упрямо утверждала, что социал-демократические ораторы не способны увлечь слушателей.
Обойдя группу айзсаргов и крестьян, стоявших посреди тротуара и, ухмыляясь, поглядывавших на молодых людей под плакатом третьего номера, Анна направилась к зданию волостного правления. Там помещалась канцелярия полиции и, как ей говорили дома, старший полицейский Глемитис до девяти часов должен был быть на месте, а позже, особенно в базарные дни, его застать было уже труднее.
За эти годы господин Глемитис постарел и погрузнел, а на вид стал более строгим. Он носил теперь форменную одежду нового образца со множеством сверкающих пуговиц и нашивок. Волосы у Глемитиса коротко подстрижены — ежиком, как у лидера Крестьянского союза и почетного шефа полиции Ульманиса. Он глядел на посетителей исподлобья, говорил с ними отрывисто, при каждом слове сжимая в кулак свои по-медвежьи толстые пальцы, будто произносил его с огромным трудом. Но на Анну его поведение не произвело почти никакого впечатления. И окружение, сама канцелярия, — тоже. Все тут было обшарпано и бедно. Штукатурка выкрошилась, обои отстали. На стене, за спиной господина Глемитиса, виднелись атрибуты государственной и полицейской власти, массивный телефонный аппарат фирмы Эриксон, портрет покойного президента Чаксте в черной раме, а на блестящем крючке висели форменные кепи и резиновая дубинка волостного блюстителя порядка.
— Чего тебе? — спросил Глемитис, когда Анна поздоровалась уже вторично.
— Я Анна Упениек. Была осуждена по сто второй статье уголовного кодекса царской России и состою под надзором полиции. Место моего жительства — Пушканы Пурвиенской волости. Согласно существующим положениям, я должна явиться в полицию, зарегистрироваться и получить паспорт.