— К фашизму…
— Рабоче-крестьянская фракция уже сколько времени бьет тревогу. А социал-демократические лидеры притворяются, что ничего не видят и не понимают, — взахлеб проговорила девица по имени Мелания. — По-моему…
— Ах по-вашему?
— Вы тоже принадлежите к двурушникам! — затараторила она, как в скороговорке. — На словах защищаете революционную линию, а на деле против нее. Вы говорите: грозит война, грозит фашистский переворот, а недавно отказались подписать антивоенное воззвание мировой прогрессивной интеллигенции.
— Послушайте! — Живые глаза Миллера сощурились, стали совсем узкими.
— Да, да, мы знаем: вы отказались подписать манифест-предостережение, потому что его предложил коммунист Анри Барбюс, потому что…
— Я думаю, пойдем! — обратилась Эльза к сидевшему против нее секретарю клуба слушателей Народного университета. — Не будем задерживать и зря утомлять товарища Миллера.
— Пошли, — согласилась Дайга. — Большое вам спасибо, товарищ Миллер, за интересную беседу!
Андрис Пилан встал вместе с остальными, Мелита тоже. Едва она уперлась руками в край дивана, как ее тут же подхватил под локоть Штаммер, и она податливо прижалась к нему. Все это произошло так мгновенно, что никто ничего и не заметил.
У Андриса было такое чувство, словно перед ним вдруг провалилась сквозь землю стена… «Они… оба… Письмо писал Штаммер…» Как же он не видел того, что все давно видели! Это началось еще на вечере театральной студии, когда Штаммер декламировал стихи о любви, тоске… Мелиту тогда трясло как в лихорадке, а он, по наивности своей, опасался, не простудилась ли она. Как не понял он этого раньше! Другие, вот та же Милда Лангфелд, ведь поняли сразу.
Андрис не видел, что хозяин дома ушел в прихожую провожать гостей и что он, Андрис, остался в кабинете один.
— Спасибо, что пришли! Спасибо, большое спасибо вам! — Миллер маленькими, как у ребенка, ладонями сжал руку Андриса. — Я лишь хотел, чтобы вы не поняли меня превратно. Наскоки порывовцев меня в самом деле ничуть не тронули. За свою бурную лазиковскую жизнь я немало насмотрелся и наслышался. Но я покривил бы душой, если бы сказал, что симпатии товарищей мне безразличны. Как социалиста меня всегда настораживали декадентско-анархистские кривлянья наших молодых поэтов. Это может очень повредить культуре. Об этом я хотел бы поговорить в Народном университете — в цикле лекций о пролетарской культуре. Чтобы лишить коммунистов агитационного материала. Сегодня тут у меня, очевидно, была одна из их агитаторш… — выразительно кивнул Миллер на дверь. — Как вы считаете, товарищ Пилан?
— Я? Точно как все… Спасибо… До свидания… — оборвал Андрис разговор, чтобы догнать Мелиту.
Ну, конечно: на повороте лестницы Мелита и Штаммер шли рядышком. В несколько прыжков, пропуская по три ступеньки, он догнал их.
Мелита оглянулась. Увидев изменившееся лицо мужа, она сразу все поняла.
— Прошу, Андрис… Андрис, умоляю тебя…
— Умоляешь меня? Значит, умоляешь… — болезненно сморщился он. Настала минута, когда, по крайней мере, должно было начаться землетрясение. Но стоило ему взглянуть на Штаммера, как ярость Андриса спала, точно глубоководная волна, и занесенная рука повисла в воздухе, даже не завершив замаха, — таким испуганным и смешным показался ему красавец актер…
— Не понимаю. — Роман переступил лужу, набежавшую от таявшего в Верманском парке снега. — Она твоя жена, ты любишь ее…
— Любил… — Андрис угрюмо вперился глазами в носки своих ботинок, замызганных в весенней грязи.
— Ну любил. И как раз потому, что любил, тебе не следует, не к лицу поступать по-детски. Как маленьким Анныне и Гриетыне: как повздорят, так хватают свои игрушки и клянутся не играть больше друг с дружкой. А как в таких случаях разумные люди ведут себя? Через день-два, когда приступ гнева уляжется, встретятся, поговорят, выяснят отношения. Сходят затем вместе в кино или кафе. Нормально. Мелита ведь тоже в организации, старый Ламберт — профсоюзный деятель еще довоенного времени. Потолковали бы.
— Потолковали бы! — махнул Андрис рукой.
Нет, Роману все же всей правды не откроешь. По крайней мере, про последнее позорное объяснение. Про разговор третьего дня, когда он явился к Мелите, как будто за забытыми вещами, и попытался выдвинуть примирительную платформу. Он предвидел, что старый Ламберт станет читать ему нотацию, но что так поведет себя Мелита, он не ожидал. Она нагло рассмеялась ему в лицо и положила перед ним уже готовое прошение о расторжении брака. «Вот тебе мое извинение! Не привыкла я из заплеванной миски есть». После этого еще что-то говорить, разумеется, было бы совершенно недостойно мужчины. Он подписал прошение, великодушно пообещав в день получки уплатить шестьдесят латов судебных издержек, и ушел окончательно и бесповоротно.