По всему полотну дороги, по всей насыпи гудело, гремело и грохотало. Землекопы вонзали лопаты в мерзлую землю, тачечники толкали скрипучие груженые тачки, каменотесы молотами дробили известняк. Один кувалдой на длинном черенке стучал по большим доломитовым плитам, раскалывая их на меньшие, другой, присев на гладкий полевой камень, мельчил расколотое. Один бил тяжело, с оттяжкой, другой постукивал легко и быстро, точно дятел по сухому стволу.
Анна Упениек сгребала щебень, насыпала его на носилки и уносила на гребень шоссе, слушая одновременно трескотню напарницы. Та говорит без умолку и никак не остановится, пока не расскажет всего, что видела, слышала, передумала. Юлиана Зеп не обращает никакого внимания ни на связность речи, ни на смысл того, что она говорит, только сыплет, точно из торбы, словами. И про то, и про это, и опять про то. Анне не раз хотелось одернуть болтунью, но она сдерживалась. От этой болтовни была все же своя польза. От Юлианы Анна, например, узнала, что корзинщик Филипп проведывал подозрительного шута горохового, живущего около пурвиенской станции. А коммунистам известно, что арестованный Издор давал Филиппу распространять листовки.
— Розульская барынька выгнала Янку… — взахлеб делилась Юлиана последней новостью. — Прямо при гостях крикнула: «Нечего батраку на хозяйской половине торчать, раз никто не звал его!» Янка покраснел, как бурак, и убежал, точно его бешеная собака укусила, в местечко, к трактирной Марте. Нажрался белой, на целых три лата выпил, и там же, на кабацком дворе, свалился. В Вайводах у сводной сестры Длинной Юстины овца уже второй год яловая. Так хозяйка овцы у ксендза святую просвирку выпросила и скотинке дала: сейчас у нее в загородке два резвых ягненка, белоногие и с белой отметиной на лбу.
Теперь Юлиана трещала вхолостую. Анна лишь делала вид, что слушает ее. Думала о деньгах. Послезавтра получка, и ей опять ни за что ни про что два лата отдавать этой вертихвостке — конторской барышне, за то, что постаралась, чтобы дочку Упениека на шоссейные работы приняли. У Анны было безвыходное положение, она объявила: кто ей работу устроит, в благодарность будет каждый месяц по два лата платить, теперь должна слово держать.
Солнце уже высоко. Шоссейные рабочие все чаще и чаще курили, скрывшись за кустик или земляную гряду. И оставались там как можно дольше. Мастер Иевинь выходил из будки, носился от сгребальщиков к утрамбовщикам, от камнетесов к грузчикам и подгонял их, обзывая «чангальшкими жашонями». Все чаще раздавалось злое, шепелявое «ш» и «ж».
— Я вам… беждельникам!
Наконец подходил получасовой обеденный перерыв. Ударяли в подвешенный к столбу старый лемех, и рабочие разбредались кто куда. Разворачивали тряпицу с хлебом или мятую бумагу с сухими картофелинами, с солью и луком. Иные уходили даже к протоку в большой канаве, куда подъезжали подводчики, возившие камни. Как только спадут весенние воды, каменщики установят там для моста опоры, а на них уложат железные рельсы с цементными плитами. К подводчикам присоединились и Анна Упениек с Павлом Аугшмуктеном. Потолковали с возчиками, затем, словно любуясь рекой и берегом, направились вниз по ней.
— Ночью собрание ячейки. Я отведу тебя, — сказал Аугшмуктен. — Переночуешь в нашем сарайчике. У меня там все, как надо. Чтобы частым хождением не мозолить любопытным глаза, я осенью устроил себе там лежбище. Сказал, в комнате блохи да тараканы… Укроешься шубой и одеялом.
— Ну тогда уж совсем хорошо, — сказала Анна и предложила повернуть назад. — А то как бы о нас не стали судачить…
— А чего? Пускай судачат, — хвастливо выпрямился Аугшмуктен. — Мне бы только приятно было…
— А организации!
— Ах организации? — И он побрел заснеженным лугом в сторону шоссе. Прошел несколько шагов до куста и поманил Анну: там хоронился Урбан. Сидел, обхватив руками колени, и отрешенно смотрел вдаль.
— Ты, сосед, наверно, очень на эту работу надеялся?
— Не везет мне. Велкме, Озол, Розулиха — все они гоняют меня, как паршивого пса.
— Ты носа не вешай. Ведь не везде Велкме да Розулиха хозяйничают. Попытайся в другой стороне. Довольно ты горя хлебнул.
— До моего горя никому дела нет, — глухо ответил Урбан. Затем выпрямил сгорбленную спину. Тяжело, будто набухшую болотную корягу.
Когда старые стенные часы, надсадно хрипя, пробили семь часов, в комнату вошел рабочий известкового завода Григорий, теперь не хватало лишь организатора ячейки.
— Как обычно, опаздывает, — сказала вполголоса Пурене. Она сидела рядом с Анной, на широкой кровати Арницанов и, недовольная, что затягивается собрание, потряхивала опухшими руками. — Ревматизм ломает. Той осенью, когда меня из школы выгнали, я до самого рождественского снега клюкву собирала. В перчатках нельзя было… Так я руки обморозила, а сейчас точно иголками колет.