— Говорят, мошенники делали все заодно с депутатом чулисовской власти Варной или с его родственником. Богоматерь милосердная, каких только жуликов Антихрист не насылает, — Барбала перекрестилась. — А что в вашей стороне нового? Не ожидаете ли вскорости свадьбы на каком-нибудь дворе или, может, собираетесь женщине какой баню истопить, чтоб мальчика родила?
— Ничего такого… все по-старому… — Пушкановцы вдруг стали необычно сдержанными. И никаких разговоров больше, никаких угощений. Людей словно ветром сдуло. Едва Барбала закончила о мошенниках-землемерах, как все мужики исчезли, а за ними, точно склевавшие в кормушке все зерно куры, разбрелись и жены, и матери. Нищенке почти ничего не перепало. Разве что детишки подали божьей страннице ломоть хлеба, малость творога и скупую горсть крупы, вот и все.
Если бы не Анна Упениек, Моника Тонслав и Езупате Спруд, которые сунули Барбале в торбу по ломтику хлеба, по комку конопляного масла, нищенка ушла бы из Пушканов с пустыми руками.
Пока приходская нищенка вешала на шею свои торбы с подаяниями, с разных концов деревенской улицы раздались шаги, стук оглобель; завидев своих кормильцев, ржали на полях и пастбищах лошади; со скрипом отворялись на дворах ворота, и вскоре по улице покатилась вереница легких повозок.
— В волостное правление умчались. Про мошенников выяснять, — проводив отца, сказал Петерис. Он зыркнул на сестру и Монику, словно именно они невесть как обидели его. — Пустые головы, вот что! — Он изо всех сил толкнул ворота.
— Думаешь, те, что пойманы в Аулее, и наших обманули? — спросила Анна.
— А то нет? Мои денежки жуликам пошли… — Петерис быстро зашагал прочь. — Иди переоденься, молотить будем! — распорядился он. — Ничего другого нам не остается, как цепами махать!
Уже давно на пушкановских дворах были заперты клети и хлева, спущены с цепей собаки, погашены в топках огни, и только в избах уехавших хозяев тускло горели прикрученные до предела фитили ламп и домашние, борясь со сном, томились на лежанках.
Хозяева вернулись с громким криком. Поносили лошадей, ставших вдруг почему-то тупыми и дурными, стучали по воротам, ругали за радостный лай собак. Коротко говоря, подняли на ноги всю деревню.
— Гульнули! Как же иначе! — Петерис шлепнул шапку о подоконник, затем надел ее. — Горе топили! — бросил он и пошел распрягать отцову лошадь.
Чуть погодя заскрипели ворота, раздалось протяжное «но-а!» отца, застучали колеса и что-то оглушительно затрещало так, что изба содрогнулась.
— Господи Иисусе, что же это такое? — Мать, чуть не повалившись на лежанку, перекрестилась.
— На воротный столб наскочил. — У Анны в горле застрял горький комок. — Старики, сделав глупость, а потом ее осознав, ничего умнее не придумают, как напиться.
— Что ты сказала? — повернулась к ней мать. — Ты про кого это? — Она, горбясь, потянулась к дочери. Не столько расстроенная, сколько разъяренная.
— Про того, кто напился, — попятилась Анна.
— Бесстыдница! — Мать так ударила дочь по лицу, что Анна стукнулась головой об стенку. Рот моментально вспух, словно его исхлестали крапивой.
Вскоре открылась дверь и, поддерживаемый Петерисом, в избу ввалился пьяный отец. В чем-то измазанный, без шапки. Видно, мужчины уже объяснились еще на дворе. Петерис был мрачен и делал вид, что не слышит, о чем бормочет отец.
— Спруд всю вину на меня одного валит! На меня. А задира этот, Юрис Сперкай… Задира… Все они свиньи! И наши, и чулисы. Брат депутата Варны католик, а жулик… первостатейный. В уездном циркуляре сказано было… Чего вы? — Он не мог понять, почему сын и жена так упорно норовят уложить его на кровать в запечье. — Ч-черти! Прочь от меня! — Сильным толчком он высвободился из рук жены и сына и заковылял в другой конец избы. Увидел Анну.