Поэтому Шпиллер появлялся там только по пятницам вечером. Разумеется, с кем-нибудь на хвосте. Филер оставался у ворот, но прогнать его было не во власти Шпиллера. Пройдя через помещение для собраний, в котором молодежь готовилась к физкультурным выступлениям, Шпиллер вошел в канцелярию, где обычно находились делопроизводитель, руководители секций и делегаты безработных. Послушав их разговоры о последних событиях, о том, как восприняли на предприятиях выход социал-демократов из общего профсоюза, он незаметно убедился, что «остальные уже там», и, улучив подходящий момент, шмыгнул в кухоньку сторожа.
В кухоньке, наполовину заваленной плакатами, нарисованными на холсте и фанере, и реквизитом для самодеятельности, у плиты грелись Дзенис, сплавщик Гарнач, учитель Салениек и уборщица постоялого двора Ваверане. Все они раскраснелись.
«Должно быть, спорили, — решил Шпиллер. — От жара тлеющих в топке нескольких коряг щеки так не краснеют».
— Ну как? — спросил Дзенис, когда Шпиллер присел на корточки рядом с ним; огрубелой, покрытой мазутными и масляными пятнами рукой он вытащил из плиты уголек и поднес к трубке.
— Привел кого-то на хвосте. Даже двух. Тащились за мной до самых ворот.
— Ясно, — сказал Дзенис таким тоном, словно ничего другого услышать от Шпиллера и не ожидал. — Все ясно. Немедленно расстаемся, пока шпики нас не видели вместе. Товарищу Моне пока никто еще на шею не сел, но, если она задержится, у нее сразу «казенный жених» появится. Гарначу и учителю это не так важно, они уже занесены по всем правилам в шнуровые книги охранки. Но все же указывать господам пальцем тоже не надо. Особенно на учителя, который семьей обзавестись собирается. Поэтому разойдемся, товарищи! Шпиллер, задержись на минутку.
— Здесь люди бывают разные, — начал Дзенис. — Запомни: в буржуазном государстве никакое легальное общество революционную партийную организацию не заменит. Кружки должны остаться там, где они основаны. А твои концы передадим другому товарищу, такому, которого шпики еще не открыли. Ну? — Дзенис быстро повернулся к вошедшему делопроизводителю. — Те уже ушли?
— Дагис, кузнец Дагис, — развел руками делопроизводитель. — Бумагу принес.
— Какую еще бумагу?
— Такую же, как остальные. О выходе, но он, видно, не по доброй воле.
— Так мне поговорить надо с ним. Минутку, Шпиллер… я сейчас.
Минутка затянулась. Прождав с полчаса, Шпиллер зашел в канцелярию. Просто удивительно, чего это он с ним так долго толкует? Старик хочет бежать, ну и пускай топает себе на здоровье.
Дзенис и кузнец сидели на скамейке в углу между дверью и старым шкафом для почтовых посылок, в котором хранились книги профсоюзной библиотеки. Дзенис, как и прежде, без шапки. Дагис в нагольном полушубке с большим овчинным воротником. Оба, раскурив трубки, потягивали самосадный дым и неторопливо беседовали.
— …Ведь я как-никак в 1905 году в рядах революционной партии боролся как член социал-демократии, — сказал кузнец.
— Но партия, которая себя выдает за наследницу старой социал-демократии, уже не та, — ответил Дзенис, вытирая трубку о рукав рубахи. — Дорогой друг, к 1905 году в Латвии подходят по-разному. Феликс Циелен в Риге, Дабар у нас, в Гротенах, краснобай Силинь в Даугавпилсе помнят одно, а революционные рабочие — совсем другое. Для Циелена и Дабара наследие 1905 года — это борьба за белую Латвию. Их послушать, так рабочие в пятом году боролись за права буржуев эксплуатировать их, чтобы рабочие голодали, были бесправны. Ну скажи, пролетарий, сам, как тебе и другим товарищам понимать слова Циелена в «Социал-демократе», которые Дабар так охотно повторяет: «Рабочие в революционных боях 1905 года завоевали свободную Латвию»? Завоевали свободную Латвию? Буржуйское государство, которое не дает тебе работы, бросает в тюрьмы твоих товарищей. Совсем как при царе.
За такую свободную Латвию ты боролся в 1905 году? Для настоящих революционеров, пролетариев, наследие пятого года — революционная закалка, за это латышских рабочих уважают пролетарии других стран. За их боевитость, смелую борьбу с оружием в руках против царизма, помещиков, капиталистов. Разве крупным хозяевам, дравшим с батраков три шкуры, не задали в пятом году жару? Задали. И всяким там националистам-фабрикантам? Разным Велкме, Киндзулисам и черт знает кому еще.
А в чем все-таки величие пятого года? В том, что против мироедов многих национальностей восстал трудовой люд разных народов — латышского, русского, польского, еврейского. Вот тут же, в Гротенах, в овраге у железной дороги, все они как один дрались со стражниками.