— В тебе, братец, есть что-то от художника! — удивленный, тот уселся рядом с пастухом. — Черт подери! Знаешь, я тебя, парень, сведу со студентом из Петербурга. В нашей округе есть такой. Кто знает, может, ты со временем знаменитым человеком станешь.
Казимир в условленном месте ждал целую неделю подряд, но студент все не шел.
А так получилось потому, что в волость нагрянули военные всадники с короткими ружьями за спиной, увели с собой и подмастерья, и еще нескольких молодых парней и долго искали повсюду какого-то столичного смутьяна. Казимир был тогда бесконечно несчастен, но слова о том, что из него мог бы выйти художник, запали в душу. Теперь он стал возиться с фигурками не только чтобы скоротать время. Казимир Урбан хотел сам, собственными силами стать художником. Терпел насмешки хозяина и еще более обидные издевки пьяницы-столяра, к которому отец отдал его в обучение как «помешанного на дереве». Позже, попав вместе с сельскими ремесленниками в Петербург, Казимир время от времени расспрашивал о художниках, хотел заработать денег, чтобы поступить в художественную школу. Чуть было уже не начал учиться, но как раз в то время на фабрике, на которой Казимир работал, объявили забастовку. Начались аресты, среди арестованных рабочих оказался и юноша из Балвинской округи. В тюрьме он сошелся с русскими революционными рабочими, и борьба пролетариата вскоре стала его главной жизненной целью. Однако в организацию, к которой он принадлежал, пробрался провокатор, и через некоторое время Казимир уже гремел цепями, переправляемый по этапным тюрьмам в далекую Сибирь. На севере сын балвинского батрака опять увлекся резьбой по дереву. Искусством Казимира любовались ссыльные, восхищались местные жители, а бывшая курсистка товарищ Валя с таким усердием взялась за развитие его эстетических взглядов, что сдружились навсегда.
— После революции будешь учиться в академии художеств, — сказала Валя. — По партийному мандату. Как пролетарский талант.
Однако победа революции в России не открыла еще перед Казимиром двери художественной школы. После свержения царя большевики взялись за оружие, чтобы защитить революцию. В конце восемнадцатого года, вернувшись с латышскими полками в Латвию и получив наконец соответствующее назначение, он так и не успел снять солдатскую шинель. Наступали интервенты и белогвардейцы. В боях на Венте его ранило, лечиться пришлось в далеком тылу. Когда он поправился, за Советской Латвией осталась лишь совсем крохотная территория — зажатая между тремя фронтами Латгале. В таких условиях думать об искусстве, конечно, было некогда. После захвата Латгале белыми, партия направила его, как не скомпрометированного в уезде, на нелегальную работу. Казимир прибыл в деревню Даугавпилсского уезда с паспортом умершего петербургского товарища — столяра Язепа Дзениса, сдружился с местными русскими ремесленниками, пережил первую пору так называемого «установления гражданского порядка» в белой Латвии, легализовался и поселился в Гротенах. Он был ремесленник-холостяк и, как все холостяки, чуть чудаковат. Его чудаковатость выражалась, прежде всего, в том, что краснодеревщик никогда не распространялся о своем детстве и годах ученичества, не хвастал своими успехами в прошлом. Но кое-что Дзенис у Казимира Урбана все же заимствовал — страсть к резьбе по дереву. И в Гротенах нож и резцы скульптора всегда лежали в его вещевом ларце; в минуты усталости и одиночества, которых, надо признать, было совсем немного, товарищ Дзенис посвящал себя искусству. В последнее время прочтя какую-нибудь книгу или газету, прятал ее в хитроумно придуманном тайнике, устроенном в дверном косяке.
Этой ночью, после побега из профсоюза и долгих скитаний по улицам, работа не спорилась. Черты человеческого лица на блекло-желтом липовом обрубке никак не оформлялись. Мастер ковырял резцом без вдохновения. То и дело прислушивался к доносившимся с улицы шумам, слушал, как за тонкой дощатой перегородкой обменивалась отдельными словами хозяйская чета, порою поглядывал на стоявшие на полке изваяния. Среди них было несколько церковных святых — угловатых, грубых, словно вытесанных зазубренным топором.
Обождав, пока голоса на хозяйской половине совсем затихнут, Дзенис отложил начатую работу, повесил на закрытое ставнями окно одеяло и взял с полки самого пухлого святого. Затем осторожно запер на задвижку двери в сени и на хозяйскую половину, опять уселся возле лампы и, выковырнув из изваяния, там, где был черный сук, затычку, повозился немного и отвинтил святому голову. Под ней оказалась круглая выемка, куда большая, чем нужно для того, чтобы закрепить голову. В выемке был спрятан сверточек. Потыкав костяной стекой, он извлек плотно сложенный журнальчик: «Боевой товарищ» — было напечатано в левом углу, а выше — столь дорогие угнетаемым слова — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и «Без борьбы нет победы!»