После общего воспитательного часа живущие в интернате школьники могли попасть в город с разрешения Тилтини только в двух случаях: если приедут родители или если школьников поведет кто-нибудь из учителей. Родственники приезжали редко, самое большее раз в месяц, учителя были главным образом заняты собою, потому посещение города полностью зависело от заведующей интернатом. А она приноравливала желания школьников к собственным планам. Вам хочется посмотреть, что творится там внизу? Пожалуйста — в воскресенье, по дороге на мессу! До церковной горки и обратно насмотритесь, сколько душе угодно. Совместите приятное с полезным. Никто не смеет пренебрегать уходом за своей душой.
Надо правду сказать, помимо добродушного Штрауха, господин Шустер, Креслыня и Лиепиня соглашались сопровождать обитателей интерната в город лишь в определенных случаях. По воскресеньям после обеда, когда в доме пожарных располагался бродячий киномеханик: литовец Гриеван устанавливал ручной киноаппарат и хриплым голосом, перекрывая тарахтенье машины, объяснял на ломаном латышском языке происходящее на экране — натянутой на стене простыне в заплатах, со следами сгибов.
— Вот геройский латышский воин Лачплесис. Сейчас он пойдет сражаться с черным рыцарем. Черный рыцарь украл красивую девку Лаймдоту. И Лачплесис ее находит, — по-своему излагает Гриеван смысл кадров.
Иной раз, как, например, в фильме «Дон Кихот», его объяснения получаются уж очень забавными. Предупредив, что Дон Кихот пойдет драться с «большой мельницей», что «он думает, что мельница — это большой человек и хочет его заколоть», — демонстратор высказывает совсем нелепое, ничуть не отвечающее развитию сюжета суждение: «Когда Дон Кихот подходит к мельнице, та начинает махать крыльями. И Дон Кихоту отрывает голову. И вот он лежит мертвый, без головы». Среди посетителей представлений Гриевана неимущих обитателей интерната гимназии мало: билет стоит два рубля, потратить их на себя запросто могли себе позволить лишь богатенькие, вроде отпрысков Буйвида, Зустрыни, Райбуца.
Из-за новых порядков Анна Упениек участвовать в тайном молодежном кружке больше не могла. Пока еще не репетировали мистерию, ей удалось разочек улизнуть из школы, но теперь об этом и думать нечего. Даже если обмануть Вонзович, то все равно невозможно из-за подготовки к спектаклю. В любой момент могли позвать или на выход падших душ, или же на репетицию сцены грехопадения Персефоны. И кроме того, ставя «Даугаву», Приеде всякий раз требовал, чтобы на репетиции присутствовали все ученики. В целях патриотического воспитания. Для поднятия национального духа мальчикам и девочкам весьма полезно повторять хором:
Хористам объясняли:
— Запомним на всю жизнь, дорогие юноши и девушки: Иваны — русские, а Михели — немцы. Когда-то они были нашими господами, а теперь у нас есть свои господа. И ничуть не хуже. Латыши — народ великих героев. Свое национальное государство они отвоевали, разбив полчища немецких баронов и русских держиморд. Прежде всего — русских, этих грубых людей, ничего не давших культуре человечества, кроме лаптей и самовара. Не то что англичане, французы, американцы и древние народы. Немцы, правда, покультурнее, но они мучили наших предков.
— В мировую войну русские не сумели защитить нашу страну. — Директор в своем пафосе порою становился смешным. — И тогда патриоты создали латышские стрелковые батальоны, первые части нашего национального войска. Преданные святому идеалу, народные герои жертвовали жизнью ради Латвии — и победили. Победили восток, победили запад, победили также внутренних врагов.
Не обходилось без экскурса в историю боевых стрелков. Все должны были слушать про почти легендарного воина Клейнберга, шедшего с улыбкой на смерть за модного тогда «отца стрелков» Голдманиса и «легендарного полковника Бриедиса». Про Бриедиса господин директор мог говорить без конца. Был бы у нас сегодня Бриедис, мы разговаривали бы иначе с эстонцами, которые за ничтожную помощь в освободительной войне отняли у нас Валку и остров Роню. И Польша не зарилась бы на шесть волостей Илукстского уезда лишь потому, что там живут поляки. Вообще, был бы жив Бриедис, Латвии не остались бы лишь шестьдесят пять тысяч квадратных километров.