Полковник Бриедис… Вот это был герой!
В этих случаях Анна вспоминала ненароком подслушанный в начале учебного года разговор двух аристократических учеников: «Старый хрыч (то есть директор Приеде) — насквозь прогнивший либерал, но, что касается врага большевиков Бриедиса, Биркхану за ним не угнаться. Ну а вопрос Бриедиса — это и вопрос антибольшевизма в Латвии, так что Старого хрыча следует уважать».
Связь с гротенским нелегальным молодежным кружком Упениек поддерживала только через Гирша Плакхина. Они встречались перед уроками на несколько минут, когда в коридоре и классах царила утренняя суета, обменивались друг с другом самым главным. Гирш передавал, что говорил руководитель, что в кружке читали и обсуждали.
Плакхин также пытался разъяснить Анне сущность наиболее острых споров в кружке — почему правильно так, а не этак. За несколько коротких минут ничего не выяснишь. Разговаривали шепотом, недомолвками, а если замечали, что идет учитель или вышагивает, задрав голову, аристократ, переводили разговор на школьные дела. И в тех случаях, когда на них направляла свой острый нос Вонзович. Не будешь достаточно осторожной, пойдут расспросы. Скажи, что у латышской девушки может быть общего с еврейским парнем? Говоришь, у сына доктора Плакхина есть все учебники? Ну и прекрасно! Пускай Гирш их дает тебе! Читай, учись самостоятельно!
Так было по утрам. Чтобы появиться вдвоем с Плакхиным на перемене, не могло быть и речи. Гирш опасался новых выпадов аристократов. Им наглости не занимать. И так очень многое из того, что угнетало Аннины ум и сердце, оставалось без ответа. Только однажды Плакхин вручил ей исписанный — местами почти неразборчиво — фиолетовыми чернилами листок, который она прочитала в сарайчике, где складывала дрова. В листке была описана голодная жизнь рабочего столярной мастерской, издевательства хозяина. Листовка призывала к забастовке, звала к протесту против гнусных планов иностранных империалистов и национальной буржуазии — нападения на Советский Союз. Существование рабоче-крестьянского государства обеспечивает безопасность и латвийским рабочим. Пока рядом пролетарское государство, капиталисты вынуждены побаиваться трудящихся и учитывать их требования.
Принесенная Плакхиным листовка говорила о большой, напряженной жизни за стенами гротенской гимназии. Это заметно смягчало подавленность, донимавшую изо дня в день девушку в замке польского магната. Это вселяло силы, помогало спокойнее переносить и мракобесов учителей, и сынков богачей. Здесь пока, мол, так, но что творится там? Что говорят рабочие и как будет потом, когда трудящиеся Советской страны наберутся сил?
Однако немногие воззвания, которые порою лишь с трудом можно было прочесть, не давали исчерпывающего ответа на все те вопросы, которых с каждым днем возникало все больше.
Например, отношения поляков и латышей. Рядом, на границе, и в Гротенах жило довольно много поляков. Пан капеллан — поляк, дворник — поляк. Вонзович — полька, среди одноклассников есть и отпрыски польских шляхтичей. Они все кичатся великим польским государством, до которого чуть ли не рукой подать, хвастают своим прошлым. Кто вы, латыши, мол, такие? Откуда? Где слава ваших предков, ваша история? На что вы, мужики, способны? Даже вести себя как следует в обществе не умеете. Даже вожди ваши подражают нам. Учатся у нас, потому что у нас старая, славная культура. Уже не говоря о полоумной Вонзович, даже коробейница Стефанида обзовет тебя латышским лапотником, хотя сама пробавляется черным хлебом с искусственным американским салом и водой. Ходит в юбке, перешитой из платья, которое ее бабушка носила еще в молодости. Польская чванливость порою может вывести человека из себя, лишить самообладания. В кружке хорошо объяснили: «Общество состоит из классов. В каждом народе — два враждебных друг другу класса: трудящиеся и их угнетатели, у которых не может быть никаких общих братских интересов. Все народы раздираемы классовыми противоречиями. И классовая вражда исчезнет лишь после того, как будет уничтожен класс угнетателей». В кружке все казалось правильным. Что все на самом деле именно так. А как же быть с поляками? Стоит полякам начать хвастать, как Анне уже не сдержаться, чтобы не дать отпора. И тогда и Бронислав Райбуц, и аристократ Зустрынь становятся Анниными союзниками. Барчуки поддерживают ее, и Анна — их. Но потом, когда Плакхин или Федоров упрекают ее, сама удивляется — как же я могла кричать: «Все поляки одним миром мазаны! Пускай убираются из Латвии! Нечего им делать тут!» Гирш прав: презирать поляков — это то же, что поносить евреев или большевиков. И все же в спорах Анна Упениек оставалась сама собой. Яростно защищалась и нападала. Скажите — как же это возможно?