История со змеем и наши с отцом скромные рыбацкие потуги для меня неразрывно связаны. Первая - это расцвет наших отношений, вторая - закат и увядание. Ближе к подростковому возрасту я начал меняться и уже не мог спокойно выносить его подколки, он же был по словам матери "таким человеком", подкалывал, что называется, "любя", для меня в самый разгар подростковой ломки эти ее отговорки ничего не значили и уж тем более ничего не могли изменить.
Каждый раз, когда, предаваясь ностальгии, я рыбачу с отцом в Конче-Заспе, в прозрачной глади вод я наблюдаю отражение пасмурного неба и трепещущего под налитыми свинцом облаками змея. Точно также, как змей, но в своей стихии, поплавок трепещет и гарцует, тревожа поверхность воды волнами. - Не сейчас! - громко шепчет отец над самым моим ухом, - Потерпи, сынок, еще не время... Дай крючку вонзиться как следует! Он охвачен азартом, присущим, должно быть, всем мужчинам, я, к стыду своему, и возможно в силу возраста, азарт этот чувственно тогда так и не распробовал. Но он советует, и я даю крючку вонзиться.
Пруд для меня выходит из берегов, становится морем, затем океаном, поплавок накреняется вбок, как плавучий маяк во время, предшествующее шторму, когда волны высокие, а на горизонте уже виднеются черные столбы туч, но еще есть время уйти без потерь. Все матросы с надеждой косятся на капитана, однако слишком страшатся его, чтобы предложить отступление. Капитан хладнокровно решает стоять до последнего. самые опытные среди моряков качают отчаянными головами, пережив сотню штормов, в предвкушении готовятся к сто первому. Они не намерены сложить свои головы, но перечить морскому волку не смеют. И даже худшая буря в Судный день не сможет сорвать эти головы лучше, чем они сами умеют, пришвартовавшись в каком-нибудь из портовых кабаков.
Отец сопит в нетерпении леопарда, наблюдающего антилоп на водопое. Мои коленки предательски дрожат и норовят, подогнувшись, уронить тело, но в тоже время я собран, все мое я буквально сосредоточено на конце удочки и через леску, к нему прицепленную, сосредоточено на поплавке. Бедная рыба, заарканенная, пожалуй, худшим лассо в мире, как и дикая лошадь, не желает сдаваться так просто. Она мечется во вред себе из стороны в сторону в призрачной надежде приговоренного к смерти вырваться из ее костлявой хватки, а поплавок неотступно следует за ней, как морской дьявол, неумолимый судья и безмолвный палач. Тем времени петля сжимается все туже. Катушка разматывается, леска скользит, срезая гребни бушующих волн, подобно лезвию ножа, срезающему пивную пену с бокалов в тех прибережных забегаловках, где рыбаки коротают вечера за выпивкой и азартными играми, в компании женщин на одну ночь отдыхают от трудовых будней. Гильотина, - и та режет хуже! Чего уж говорить о топоре палача?!..
И в тоже время я в прошлом. Леска - это нить между двумя мирами, мост между прошлым и будущим, между отцом и мной. Упадет он и связи не останется. И будучи там, у пруда, на пике напряжения, верхом на пуле, часть меня находится в прошлом, на пустующем поле, в компании змея, отца и скирд. Это мое тихое место, но в тоже время и эпицентр беснующегося урагана, око бури.
- Тяни! - кричит отец.
- Тяни! - истошно вопит капитан, привязанный к мачте, в тщетных, тщеславных попытках перекричать глас разъяренного Нептуна. Ему нужен этот улов, все, что они смогут достать, вырвать из лап пучины. Он жаден и алчен, как и все моряки, - жаден и алчен, как и все люди. Его пороки, - пороки каждого, только умноженные во сто крат. В этот миг он - пример худшего из грешников. Лишь китобои пали ниже, замахнувшись на подобное себе. Убивший же другого человека из корысти, но не по нужде, - теряет право называться человеком.
Рыбка трепещет на леске, роняя капли воды с хвоста на дерево причала, совсем небольшая по размеру, но огромная по своему значению. Это мгновение, - момент триумфа есть во всех занятиях рода людского. Охотник наблюдает, как падает его добыча, начиненная свинцом. Рыбак видит рыбу, трепещущую перед ним. Борец - поверженного на лопатки противника, чистая победа! Полководец видит родное знамя, реющее над полем битвы, слышит крики своих солдат, восхваляющие его! Он слышит свое имя! Первооткрыватель, водружая флаг родной страны на новой покоренной высоте, предвкушает те же крики по возвращению домой. Уже на тот момент он видит свое имя на страницах истории. Ученый-вирусолог открывает новый штамм опасного вируса, чтобы создать лекарство. Он предвкушает пользу и овации спасенных - мысли об этом спорят его труд.
Найдя замок, в природе человека искать ключ, чтобы достать сокровище. Так повелось со времен Адама и единственный замок, ключ от которого утерян безвозвратно, где не помогут ни воровская смекалка, ни отмычки, - это замок от врат Эдема, - замок потерянного рая. Все мы грешны от рождения.
Рыбка вьется в воздухе, роняя капли воды на причал, - первые капли дождя тревожат гладь пруда. Будто тысячи поплавков клюнули разом, отбирая мгновение славы и похвалы отца у маленького мальчика, препятствуя рождению мужчины. Я не испытал обещанного триумфа тогда. Вернее, испытал, но был он слишком краток, слишком мимолетен, чтобы я успел его распробовать как следует, успел запомнить. Триумф - вещь первобытно грубая, но в то же время хрупкая и изящная. Она, как стрекоза: промедлишь - улетит, но слишком красивая, чтоб упустить момент и не жалеть об этом.
Порода донесла до нас отпечатки каменноугольной меганевры - одной из крупнейших стрекоз, когда-либо тревожащих взмахами своих крыльев воздух планеты. Ученым, открывшим ее, пришлось довольствоваться лишь отпечатком настоящего триумфа, но даже отпечатка хватило, чтобы увековечить их славу. Порода помнит меганевру, она видела ее вживую. Вся палеонтология - это насмешка вечного над скоротечным. С годами научного развития, по мере того как наш инструмент становится все совершеннее, наши доводы, опираясь на все более точный и широкий набор сведений, становятся все увереннее. Не за горами те времена, когда хроника всего живого окажется исписанной вдоль и поперек, вплоть до последней точки. Тогда новая высота покориться человеку, и стоя на высоте укрощенной породы, мы наконец оторвем глаза от земли, оценив открывшиеся перед нами перспективы нового горизонта, а до тех пор все - лишь гадание на костях.
Тот день в деревне закончился для нас с отцом на скирде. Я вдоволь нагонялся, играя со змеем, а он к тому моменту устал за мною бегать. Как следствие, никто из нас не противился отдыху. Мы забрались на скирду, и с ее высоты пятилетний я смог взглянуть на поле по-другому. До этого я преимущественно смотрел только вниз, себе под ноги, и вверх - на змея, вверх, впрочем, куда чаще. Теперь же мне представилась возможность охватить картину в целом. Вокруг были другие такие же скирды, как острова среди высохшего моря или планеты в бесконечной черноте космоса, только в отличие от нашей планеты - никем незанятые, ненаселенные. Пустующее пространство, прерываемое изредка такими вот островами, тянулось до самого горизонта, где между тем алел закат. Сковородка неба раскалилась к тому моменту до предела: само небо было серо-белым, с тяготением к последнему, закат - багровым, солнце смотрело на опустевшие поля с укором, предвещая нерадивым землянам близкие холода. Птицы тревожно вились в высоте, при таком небе, казалось, они чувствовали себя неуверенно даже в родной воздушной стихии. Пролетая над нами, птицы кричали.
У отца с собой был фотоаппарат. Он запечатлел меня на фотографии. Его первенец, - его триумф!.. И точно так, должно быть, радовалась Гея своим первенцам, некогда населившим сушу. Точно так заботливо укутывала она их останки камнем, - хоронила воспоминания о них в своем лоне. Прах к праху, - Земля к Земле! Таким образом, мы, изучая отложения, по сути дела листаем семейный фотоальбом, где под каждой фотографией в строке дат записаны геохронологические периоды. Присущее родителю присуще и детям, мы - люди - всего лишь часть из них, по вседозволенности возомнившая себя любимой.