В чулане стояло несколько сундуков, отличающихся наполнением слишком разнообразным, чтобы описывать его целиком, вплоть до последней соринки. Из того, что точно помню, там хранились фотографии, одежда и кое-какие инструменты моего деда. Однако не все инструменты хозяйства, но только часть из них, состоящая из нескольких молотков и лобзика. Прочие инструменты находились в сарае, на нижнем его этаже, распределенные по помещениям в соответствии со своим назначением. Чулан также был обителью пауков, ловивших самых умных мух, то есть таких, которые проникли в дом через веранду, при этом не соблазнившись висящей в ней мухоловкой, - и других "одомашненных" насекомых, потревоживших их сети.
Теперь перейдем к описанию веранды - самого светлого места в хозяйстве по убранству обстановки. Веранда была деревянной и, если мне не изменяет память, более поздней достройкой, чем прочие помещения в доме. Выкрашена в белый и синий, как какой-нибудь из амбаров в американских фильмах, в ней я провел многие часы, играя с Рыжиком и своим цыпленком. Синими были внешние стены, белыми рамы окон и проема входной двери, а также рама проема двери, ведущей в сени, мне маленькому представлявшаяся огромной аркой.
Когда дождило я любил садиться на стул у входной двери, обычное место моей прабабки, с высоты которого она обозревала двор своим хозяйским взглядом. Усевшись там, я приоткрывал дверь и наблюдал за тем, как ливень льет за ней, иногда брал с собою на веранду книгу почитать. Дальше по тексту будет об этом более подробно, а пока вернемся к мебели и утвари.
Кроме стула, на веранде был также стол и табуретка. Над столом, от гвоздя до гвоздя, была протянута веревка для белья. Еще здесь были миски, ночвы и ведро, иногда несколько ведер: одно полное и одно пустое. Следить за тем, чтобы в полном ведре всегда оставалась вода входило в число моих поздних обязанностей, тех, что закрепились за мною, когда я достаточно вырос и окреп, чтобы самостоятельно ходить за водой к колодцу. По вечерам на веранде мылись, грея воду кипятильником.
Ближе к ночи это место и весь дом в целом преображались. Длинные тени, выросшие за день, ниспадали театральными шторами то тут, то там, пряча мебель и скрывая в своих темных закромах секреты, непредназначенные для людского ока тайны. Будто некий неизвестный художник - драматург прятал от глаз зрителя весь незначительный, неподходящий к разыгрываемому моменту реквизит, оставляя на сцене лишь то, что было необходимо в соответствии со сценарием постановки. Тряпичные дорожки, в дневное время раздражающие меня тем, что на них постоянно приходилось отвлекаться, расправляя непослушные складки и изгибы материи, в ночное время замещались дорожками света, ложащимися прямо поверх них. По этим самым дорожкам я - пятилетний малыш, завернутый в простыню на голое тело - и бежал, так быстро, как только мог, из веранды в спальную комнату, не смея наступать на темные, неосвещенные участки пола. Мне казалось, что если я ошибусь на том пути хоть раз, то меня схватят призраки и непременно утащат в свое логово, куда подальше от матери и дневного света.
А вот и этот дождливый день!
Если в солнечные дни меня будили крики петухов, то в дождливые, прямо как тот, который будет описан дальше, курятник запирали, а просыпался я от стука капель по стеклу и крыше дома. Первое, что я видел, открыв глаза, - был белый потолок и гамак паучьих сетей, растянутый в одном из его уголков. В эти сети редко когда попадали мухи. Они в основном цеплялись к клейкой ленте мухоловок, подвешенных на люстры в кухне и на веранде. Мухоловки отбирали у пауков пищу: мошек, мух и изредка, вероятно по случайности залетевших туда, комаров. Должно быть, поэтому те пауки, которые водились у нас в спальне, казались мне такими совсем не по-паучьи тощими. И как когда-то, во времена промышленной революции, ручной труд, неспособный удовлетворить всевозрастающие потребности общества, уступил место машинному производству. Дарма, что рук у пауков по восемь на брата, а не пара, как у людей. Прогресс, - что поделать? Того и гляди грянет революция, только вместо того, чтобы разбирать мостовые на заграждения и снаряды, в ход пойдут с учетом местности яблоки конского и лепешки коровьего навоза, пауки уподобятся обезьянам из зоопарка. Впрочем, сомневаюсь, что эти грациозные насекомые когда-нибудь на подобное варварство согласятся, ведь варварство порождает цивилизация. В дикой природе нет деления на правых и левых, на богатых и бедных, на правильных и ложных. Нет пирамид социальных, но есть пирамиды естественные, где вхожий в них ест и пьет соразмерно длине своих лап и остроте своих клыков, а пожирая, включает в себя пожранное. На вершине каждой такой пирамиды находится тот, кто пожрал все.
Проснувшись, я свешивал ноги с постели. Изучал какое-то время свои пальцы, ворошил ими, словно проверяя на способность сгибаться и разгибаться, готовность к труду. Затем переводил взгляд на комнату, изучал обстановку. В зависимости от возраста я мог проснуться в разных частях спальни. В ранние годы - эта была двуспальная кровать, и тогда в глаза мне первым делом бросался выпирающий задок грубы, его мозаика из плит. Левее нее была дверь, ведущая на кухню. В более позднем возрасте я просыпался на диване, а дверь эта тоже была слева от меня, у самого его изголовья. Или же большая, одноместная кровать - моя любимица - тогда слева был шкаф, справа и позади меня - стены, ну а прямо передо мной - вся комната как на ладони.
После пробуждения я обычно шел на кухню, там, за редкими исключениями, когда я вставал раньше обычного времени, уже вовсю кипел процесс готовки. Стряпала бабушка Катерина или мать моя, Алла, но всегда либо одна, либо другая, никогда они обе. Потом, уже намного позже, когда я сам решил начать осваивать азы приготовления пищи, мать мне призналась, что другую хозяйку (или хозяина в моем случае) на кухне рядом с собой с трудом терпит, однако так, наверное, у многих женщин. В конце концов, откуда иначе взяться всем этим историям о нетерпимости свекрови к избраннице своего сына? Здесь сыграло не последнюю роль также то, что мать моя, повторюсь, отличалась горячим темпераментом, всегда и во всем, когда ей это было нужно, находила повод для недовольства своими ближними. Это не значит, что она не умела сдерживаться, - попросту не хотела: в отношении нас с отцом, своих подчиненных, а также ближайших родственников. Чаще всего, однако, мы ее негодования и правда заслуживали. Мать - от природы чистоплотна, как саламандра, не выносит грязи, ну а мы - дрянные мальчишки - из нее прямо-таки сделаны. Бабушка, сколько ее помню, была много мягче матери и лояльнее по отношению к другим людям. За горячую кровь, таким образом, мать моя и все мы - от ее дурного нрава потерпевшие - должны быть признательны Валентину - ее отцу и, стало быть, моему деду. В отца мама вышла и внешностью.