Вместо того, чтобы идти прямиком на кухню и выяснять там у людей обстоятельства начала нового дня, которое я проспал из-за возмутительной халатности ответственного за мое пробуждение петуха, мы с вашего, дорогие читатели, позволения, конечно же, направимся, в первую очередь, к зеркалу, расположенному над шифоньеркой, чтобы осмотреть теперь, раз уж мы разобрались с комнатой и интерьером, ее единоличного на данный момент властителя, то есть вашего покорного слугу. То, что мы увидим в зеркале, опять-таки зависит от выбранного нами возраста.
Рассматривая меня пятилетнего, мы сможем даже не без удовольствия наблюдать в отражении зеркала купидона или putto, изображения которых на полотнах, в скульптуре и керамике частенько еще принимают за херувимов. Я, однако, далеко не ангел, ни по происхождению, ни по характеру, в связи с чем никогда не мог похвастаться наличием крыльев за спиной. Мои волосы в детстве были отнюдь не кудрявыми, но прямыми, зато светлыми (светлее даже пшеницы) - этого у них не отнять - а талия была много уже вышеупомянутых putto, да и весь я был худым, но никогда не сказать чтобы тощим. Также я, по возможности, избегал расхаживать в костюме Адама даже перед самыми близкими своими родными, будучи стеснительным по натуре уже в том пятилетнем возрасте человеком. Лицо мое в ранние годы отличалось девичьей красотой и очарованием, мужчине отнюдь нелестным. От матери я получил в наследство нос куницы, который с годами, однако, приобрел характерную горбинку немногим ниже переносицы и некоторые черты, присущие большому носу моего отца. Мой нос к тому же по отцовскому же примеру потом здорово прибавил в размере, занимая в зрелости треть лица. Из других характерных черт могу описать также небольшой рот с довольно тонкими губами и треугольные (но не равнобедренные), немного раскосые в уголках глаза. С юности, когда я хмурюсь, несколько правее переносицы формируется примечательная кривая складочка - уродливая в своей асимметричности черта, которую я в себе очень люблю.
Взглянув на меня в возрасте одиннадцати-двенадцати мы, первым делом, без сомнений поразимся тому, насколько же я растолстел за эти шесть лет. Уверен, у каждого человека в загашнике личного опыта найдется, по крайней мере, парочка примеров людей, которым полнота идет к лицу. Так вот - это не тот случай. Помимо, собственно, того, что лицо у меня всегда толстеет в последнюю очередь, могу сказать, что я из той породы людей, фигура которых, прибавляя в весе - дряблеет, но не как у некоторых, - наливается соком. Как раз-таки в возрасте одиннадцати-двенадцати лет я имел удовольствие погостить некоторое время, если не ошибаюсь, всего около двух недель, у другой моей бабушки, отцовской матери - Валентины или бабушки Вали, как я ее в быту называю. У нее я, кроме того, что набрался опыта в общении с котами, которых у бабушки на тот момент было целых два: Пушок и Серый (Тишка к тому моменту скончался, я застал его маленьким в последние годы жизни, и хоть и смутно, но помню уже стариком); познакомился с прецедентом совместного проживания тараканов и многоножек, ополчившихся на бедную мою старушку, словно чернь из Дворца Чудес, ополчившаяся на Людовика XI в XV веке; познал творчество Юрия Никитина под псевдонимом Гая Юлия Орловского и разжирел на эклерах, которые бабушка закупала для меня оптом. Уехал, стало быть, стройным, а к матери вернулся уже с первой степенью ожирения. С тех пор полнота мне по жизни присуща, в разные годы - в разной степени.
В старшей школе, в возрасте шестнадцати лет, я начал увлекаться спортом (вот только любовь эта отнюдь не была взаимной, как это часто случается, - спорт, к моему сожалению, не увлекся мной), ходил в спортзал, а позже на разные секции, и ситуацию с физической формой немного поправил, однако вес не столько сбросил, сколько догнал его мышечной массой. В студенческие годы, правда, в очень краткие их промежутки, я со стороны и в одежде смотрелся даже, верно, подтянутым. Полноценно толстым же, как и полноценно худым, я успел побывать только в детстве, позже зависнув на золотой серединке с перевесом все же в сторону полноты. Но оставим мое весовое жеманничество, а также мой ограниченный спортивный опыт на будущее, для других произведений, в этом же я рассказываю вам о своей не менее ограниченной деревенской жизни, так как полноценной деревенской жизнью мое летнее фантазерство, описанное здесь, назвать никак нельзя.
Теперь от зеркала подойдем к окну. Оно совсем рядом, в двух моих детских шагах. Оконная рама белая и облупившаяся, покрыта вереницей трещин. Маленьким я любил трогать эти трещины пальцами, тем самым нанося еще больший вред краске, и вообще имел пагубную привычку изучать все встречающиеся мне шероховатости наощупь. Есть такое английское выражение, идиома - "It"s raining cats and dogs!" - что в переводе означает - "Льет как из ведра!". Жители туманного Альбиона знают толк в плохой погоде. И хотя собак Акулина при дворе никогда не держала, в последние годы так точно (был один случай со злым псом, на нее напавшим, после которого она зареклась их заводить), во всем остальном это выражение дает исчерпывающее представление о том, какой вид открывается нам за окном.
В метре от него трещит и стонет от порывов ветра вечно больной орех, дятлов в непогоду не видно. Как говориться, дороги размыло, и доктора не смогли поспеть вовремя, тем временем горячка разыгралась не на шутку. Под кроной дерева - природным настилом от дождя - в сухости, но не в тепле, сидит и вылизывается мой Рыжик. Его шерсть точно такая же, как и земля в его убежище, то есть сухая. Каким-то чудом, называемым, верно, животным инстинктом, который у нас людей атрофировался за века цивилизованности под весом социальной надстройки и выражается преимущественно в зрелом возрасте ломкой суставов и нытьем старых болячек, Рыжик сумел предугадать точный момент начала ливня и своевременно нашел себе укрытие. Теперь он сидел там, почти под самым моим окном, в ожидании, когда настырное ненастье закончится, погода возьмет свое, а он сможет отправиться на охоту. Увидев в окне меня, Рыжик тоскливо и жалобно мяукнет, совсем не так как мяукает в солнечные дни: рвано, с нотками мольбы, без привычного дерзкого, босяческого тона, - этакого специфического наречия арго на манер деревенских котов. Затем он состроит мне жалобную котячью физиономию из числа тех, на которые особенно падки старые девы, становящиеся впоследствии несчастными обладательницами семнадцати, а то и всех двадцати пушков. Девочки и мальчики с сердцем на нужном месте на них тоже падки, а я, хоть и устраивал жукам Помпеи в свободное время, чередуя потоки лавы с пытками испанской инквизиции, по отношению к млекопитающим (но не крысам) каким-никаким сердцем все же обладал. Теперь оно все целиком так и сжалось от невозможности помочь коту: нас (меня и вас, дорогие читатели) и его, помимо непосредственно стекла, разделяет сейчас москитная сетка и холодное сердце ледяной королевы, моей матери.
Насмотревшись на Рыжика, погоревав за него и с детской беззаботностью отпустив печальное зрелище спустя не более, чем минуту после того, как его увидел, я выхожу на кухню через двустворчатую дверь, которые по моим тогдашним представлениям бывают только во дворцах, и вижу отнюдь не Лувр, но любимую хату. Под ногами у меня не ковровые дорожки из королевского бархата, но старые и рваные ковры, с въевшейся в них многослойной грязью, так что и не отстираешь даже, как ни трудись.
Уже при приближении к двери, еще на подступах к ней, сквозь щель между ее створками, почти никогда не стиснутыми плотно, как клюв малиновки, губы молодой девушки, уставшие сдерживать ее щебет, из кухни доносится голос плиты.
Деревенская кухня - не то же, что и городская - та же в свою очередь, даже обставленная с наибольшей роскошью и шиком, уступает кухням лучших ресторанов мира. По аналогии с инструментами пианиста, деревенская кухня - это кабацкое пианино из Кентукки или любого другого из истинно-южных штатов, послуживших музой творчеству Уильяма Фолкнера. Глухое, расстроенное и дребезжащее, однако исправно удовлетворяющее потребности простого рабочего люда, оно не для Шопена или Листа, но исполняет основную свою задачу, непритязательному человеку позволяя набить прожорливое брюхо вдоволь, забросить ведро угля в топку локомотива. Кухня городская - это намеренное упрощение повара, компромисс между простотой низкого и изысканностью высокого, - это импрессионизм в музыке, Равель, Дебюсси, "меблированная музыка" Сати, чистое впечатление и минимально необходимое обличение его в форму, настолько воздушное, что, если на миг отвлечешься, то того и гляди, - тут же утратишь его нить, но c'est la vie - такова жизнь! Кухня ресторанная - это лоск столичных салонов, уже не Вена, но Париж, это XIX век, музыка канувшей в Лету эпохи концертного пианизма, - это фортепиано и зачастую поверхностная, но столь впечатляющая техникой виртуозная импровизация, сложности там, где можно обойтись просто, устанавливающие высокую планку мастерства для всех дерзающих.