Из сада привез отец в деревню и там посадил вместе с дедом несколько саженцев кизила, впрочем, не его сорта. Деревья прижились и лет этак через пять заплодоносили. Один из тех кизилов произрастал на короткой полосе земли между огороженной и открытой частью огорода. Как-то раз я помогал отцу собирать его плоды.
Ограда участка была сделана Валентином из отходов производства алюминиевых столовых приборов, которые дед достал на основном месте работы - одном из цехов завода "Артем". Эти отходы представляли из себя тонкие, но крепкие металлические листы, с множеством равноудаленных друг от друг отверстий в форме ложек и вилок, чередующихся между собой. Листы были прибиты дедом к деревянным балкам, вколоченным в землю. В итоге получилась неброско выглядящая, но надежная ограда, полностью выполняющая возложенную на нее задачу: держать курей подальше от грядок. Выращивали в огражденной части клубнику, чеснок, лук для севосмены, в небольшой импровизированной тепличке в более поздние годы содержали рассаду помидоров.
Для того, чтобы собирать кизил мы с отцом вытащили из сарая старого, шатающегося козла. Дерево его было местами изъедено древоточцами, но не в труху и в общем и целом, если закрепить на земле ногами надежно, опору козел давал сносную. Этот козел за день обхаживал сад, к огороду же ковылял в последнюю очередь. Он отличался дурным нравом, был упертым, с большим трудом отцу и деду удавалось его ворочать. Абрикосы, сливы, алычу, малину, смородину, а также вишни, которых обычно было немного, мы собирали в ведра, кизил - на попону. Мне в детстве очень нравилось это слово - "попона", был в нем, знаете, какой-то свой особенный шарм. И вообще я мальчиком мог часами смаковать какое-нибудь сочное словцо, числился за мной такой грешок, благо безобидный, смаковал про себя, не мешая другим людям.
Что же до рабочего процесса, - он был решительно прост. Попону стелили внизу, сами забирались на козла, а с его высоты уже обрывали плоды с верхних веток, затем сбрасывали их на расстеленное на земле покрывало. Отец в вопросе сбора плодов спешить не любил без надобности и потому уходило у нас, судя по моим детским воспоминаниям, около часа-полтора в пересчете на одно ведро. Собирать кизил - труднее всего из-за большого количества и малых размеров плодов, а также кожного раздражения, возникающего от продолжительного контакта с листьями. За работой мы болтали друг с другом о разном. Собственно, тем и запомнилась история, что, повторюсь, в обычное время мы по душам болтали нечасто, с годами все реже, а труд имеет свойство сдружать людей или же, наоборот, рассоривать, но не в данном конкретном случае.
Для меня-ребенка забраться на высоту было словно выбраться на стену осажденного замка, причем наверху по окончанию восхождения становилось еще страшнее оттого, что я отчетливо сознавал, где нахожусь. Речь сейчас идет о чем-нибудь рукотворным и узком, в надежности творений матушки природы, скажем, холма или горы, на которую забирался по не слишком крутой тропе, я всегда был уверен, в процессе не пугался, но восторгался. Тогда, взбираясь на козла, я, утрируя, конечно, словно выходил на пятый бастион осажденного англо-французскими войсками Севастополя, осаду которого в таких ярких и ужасающих подробностях описал Лев Николаевич Толстой в своем цикле очерков "Севастопольские рассказы". Хуже, чем с козлом, было только когда забирался на чердак сарая. В тот единственный раз, когда я на него вылезал пятилетним, отец держал лестницу внизу и был готов в любой момент меня поймать, если сорвусь, но даже так, даже с дополнительной перестраховкой в его лице, мне было чертовски страшно туда забираться. Что еще хуже, выбравшись на чердак, я понял, что лезть мне было совершенно незачем, - мне там открылось какое-то мышиное царство, сродное парижскому Дворцу чудес, представляющее из себя завалы сухого сена, провонявшие пометом грызунов. Уж и не упомню даже, по что в действительности мы туда лезли, но точно помню, что, по моему мальчишескому мнению, дело не стоило свеч, так как все мыши, видимо, заслышав наше приближение, куда-то попрятались.
Дед мой однажды свалился с яблони-скороспелки - второго после липы проблемного дерева нашего хозяйства. (Примечательно, что и жизнь этого дерева в итоге тоже оборвала молния; во всем же прочем, кроме еще, пожалуй что, своей внушительной высоты, оно было полной противоположностью моей липе.) Ее яблоки, мягкие и сладкие, белого налива, просто таяли во рту, как какой-нибудь пломбир, я полюбил их с первого укуса, но это было уже потом. На момент же дедушкиного падения мне едва два года исполнилось, я очень часто плакал в то время - не хотел спать, и тогда обессилевшая мать меня подносила к дедушкиной кровати, на которую он слег в тот раз надолго с несколькими выбитыми позвонками. Дедушка очень любил эти моменты, когда меня к нему приносили, - я был его отрадой. Мать укладывала меня рядом с ним, он пел мне колыбельные, и я засыпал. Эта история о его падении, не раз услышанная мною впоследствии, ясное дело, никак не могла прибавить мне любви к благородному и древнему дерзанию покорения высот.
Мои детские попытки быть полезным
Деревня без грязи - это оксюморон. С моей первой поездки в село огород настолько прочно связался у меня в голове со словом деревня, что в предвкушении всех последующих поездок туда я без него и всего из него происходящего не мог представить место своего ежегодного заключения. Я ехал в деревню, как каторжник в сибирский острог, и как же представить каторжника без обязательной каждодневной рутины? Не избранного вами занятия, позволяющего развеяться, оторваться от серых будней, но кандалов на руках, утяжеляющих каждый взмах сапой, каждый подкоп лопатой, - и кандалов на ногах, делающих каждый шаг с ведром в руке невыносимо трудным. Прибавьте к этому сизифов камень на плечах в момент вечернего разгиба поясницы, после того как целый день вы провозились по локоть в грязи согнутыми буквой "г", не видя перед собой ничего, окромя грядок и земли. Что первым видите вы вечером, подняв, наконец, измученные глаза от опостылевшего чернозема? Красоту вечернего неба, возможно? Или закат уходящего в ночные чертоги солнца? Вы видите мошкару, черным ураганом вьющуюся над вами и вашими родичами, как кара всевышнего, словно весь этот день, потея и пыхтя, вы делали что-то богопротивное. Или лучше считать это испытанием господним? Люди постарше скажут, что разглагольствовать таким образом грешно, и я соглашусь. Пожалуй, то единственное, что оправдывает копание в огороде, - то, ради чего все и делается - это, разумеется, урожай. И хорошо если все ваши родственники работают на полях, все руки в деле, и не находится дармоедов, отлынивающих от труда.
В более поздние годы бабушка Катерина частенько корила меня за то, что я - тунеядец этакий - не выкладываюсь по полной, даже более того - нахожу в себе наглость филонить, избегать работ. Это было не совсем справедливо, но честно. Что сказать, не люблю я жару и пот. Право, я пытался помогать, честное слово, - пытался, однако, видя, что у меня ничего толком не получается, а даже то, что и получается, выходит из рук вон плохо, я постоянно задавался вопросом о целесообразности моих действий и вообще о необходимости как таковой моей помощи. Представления бабушки на этот счет были другими, она ставила мне в пример деревенских парней, с утра до ночи работающих во благо своих семей. Приводила в пример того же Павлика, с которым у нас некогда были терки, о которых она, конечно же, ничего не знала, и чаще всего я по итогу сдавался под бурей ее аргументов, не выдержав ее натиска.