По всей округе чувствовался дух чего-то великого, чего-то давно минувшего, но по-прежнему еще присутствующего, стойко витающего в воздухе едва уловимым ароматом. И только когда ветер дул, - этот запах неведомого крепчал и становилось возможным определить его источник. Как призрак Джона Сарториса витал в родовом его поместье и век спустя после кончины полковника, чувствовался в отпечатке его зубов на трубке старика Баярда, слышался в каждом скрипучем вздохе половицы, виделся в каждом темном закоулке, так и в громком марше стройных рядов колосков, приводимых в движение ветром, - марше, раздающемся из рупоров темных провалов дверей старого склада и заглушающем своим громогласным ревом даже флейту Пана, заставляя злаки полей выстраиваться в шеренги бравых солдат, - во всем этом был ныне усопший Союз. И в то же время все это не затронуло разложение его огромного тела, жизнь продолжалась в этой его части и после того, как атлант пал. Между тем по мере движения к одному из прудов, нашему месту назначения, над полями знаменем ярко-красной черепицы крыш первых домов приближающегося поселка алела могучая спина Большевика.
Союз ушел, но след его заметен...
После такого-то пути, проделанного нами, успех достижения пруда мне представлялся незначительным. Я получил удовольствие от дороги и времени, проведенного с отцом в пути, большего мне было не нужно. Вообще, в те годы, я получал с избытком, но редко когда понимал это и принимал с должной радостью, нередко бывал и без причины безутешным. Надеюсь, когда-нибудь научусь быть и без причины радостным. Ну, да это когда-нибудь! А пока...
Ломтики хлеба опускались на водную гладь так же мягко, как Ту-124, в 1963 году совершивший аварийную посадку на Неву. Какое-то время они лежали на поверхности, разбухая и потихоньку набирая глубину, пока рыбы не учуивали их и не прерывали процесс погружения своими бездонными глотками, которые, казалось, сколько не корми, - все мало будет! У пруда - и того есть дно, у любого моря и океана оно есть, в глубине неба, за облаками, - космос, да что там говорить, - у пекла Данте есть конец!.. Но только не у глаз любимой и не у аппетита этих рыб. Нет, окромя потрохов, там только икра, которая нам все равно не достанется, как и их пресная плоть. Отец, стоящий рядом со мной, вдруг положил мне руку на плече - один из тех отеческих жестов, которыми он щедро одаривал меня в отрочестве, чтобы забыть обо мне потом. Случись это десятью годами позже, - я был бы раздражен, случись пятнадцатью, - я бы, пожалуй, не понял.
В жилах отца десятая доля крови турецкая. Он сам рассказывал и не раз, будто в далеком прошлом какой-то пройдоха, хоть-куда казак из нашего рода, славный рубака и моторный парубок, ходивший в походы, однажды из самой Турции привез одну такую восточную Фатиму, оттуда-то и кровь взялась. И мне она передалась отчасти, но у отца и матери его то отдаленное родство во внешности заметно куда более. Я же, отхватив хорошо если четверть этого наследства, имею небольшую растительность между бровями, а вот сестру мою - ту наружностью и саму за турчанку принять несложно, не раз и принимали, кстати говоря.
Папино лицо в молодости было красивым по меркам многих женщин, оно, как говориться, располагало к себе. К сожалению, о его внутреннем его внешнее давало весьма смутное и во многом ошибочное представление. Он не вполне был мужчиной, во многих вопросах так и остался просто ребенком до седин. Мужественность его проявлялась порывами, редкими проблесками лучей солнца из-под покрова тяжелых туч, зависших над вечной мерзлотой, проявлялась и почти сразу же затухала. В семейных делах и, в частности, в вопросе выращивания детей очень важна стабильность, - он был по большей части стабильно отчужден, что всяко лучше, конечно, стабильной агрессии с его стороны, но тоже далеко не эталон отцовского поведения.
Очень многое зависит от среды, в том числе и домашней. Вы посадили семя в почву, ему нужно время, нужна стабильная температура, постоянный уход и привычный ритм, как пульсация сердца матери, чье тело младенец делит с ней на протяжении девяти месяцев, перед тем как выйти в мир и начать жить только за счет своего собственного ресурса. Частые перемены не идут на пользу, вредят росту и убивают ребенка, губят человека, каким он мог бы стать, но не стал, - губят урожай.
Достоевский предлагал отличать хороших людей от плохих по их смеху. Во многих случаях это справедливо, хотя единственным индикатором считаться никак не может, ведь не мало в наши дни и таких хитрецов, которые над смехом своим работают, как раз таки для того, чтобы людям было приятнее с ними общаться, проще им доверять. Хоть раз да каждый задумывался о том, как он смеется.
Сколько его помню, мой отец смеялся открыто, громогласно, искренне, как ребенок. Но, думаю, все согласятся, что и невинные дети в простоте их и искренности выражения чувств бывают злыми. Надо мной отец всегда смеялся несколько насмешливо, но обращать на его насмешки внимание я начал уже ближе к окончанию школы. Он частенько дразнил и подкалывал меня, что сходило ему с рук в мои десять и даже положительно ценилось мною, как внимание, в мои шесть, но не в старших классах, когда подколок и насмешек мне хватало со стороны сверстников. Лишь уяснив и приняв, что во многом в отношении людей ко мне виноват я сам, начав отслеживать свои действия, я обнаружил собственные ошибки в поведении и начал над ними работать. Только тогда ситуация изменилась. С отцом, однако, все было куда сложнее, чем с остальными людьми, в виду значительности его роли, моей злопамятности и тонкокожести.
Верба
Верба росла у сельской школы, она была моей. Почему моей? По рассказам взрослых. С ее помощью я сделал свои первые самостоятельные шаги в этот чудном мире, который имею честь делить с вами, читатель. Так получилось, что врожденная робость моя проявлялась эпизодически и в бессознательном возрасте. Моя сестра - полная противоположность мне в этом плане - научилась ходить в десять месяцев, опираясь на кресло и кровать. Свои первые самостоятельные шаги я совершил в деревне в возрасте одного года и одного месяца благодаря плакучей иве, росшей у сельской школы. Отец подвез меня к ней на коляске и высадил из нее, точно так учат плавать по старинной варварской методике, сбросив чадо в воду. Отец же и плавать меня учил, в воде обойдясь со мной много мягче, чем в атмосфере, но там, видать, время поджимало. Он рассказывал, я поначалу цеплялся за волосы ивы, с неуверенностью так переставляя ножки, а после, когда ветки кончились, пошел сам и даже не сразу понял, что сделал.
Эта небольшая история завершает цикл историй, входящих в данный мемуарный очерк. Мне показалось уместным подвести итог данному рассказу началом всех моих приключений, всех моих проб и ошибок, ведь первый шаг - это и первая проверка сил, первое пройденное испытание, а вся дальнейшая жизнь есть череда других испытаний. Важны лишь наши поступки, наши действия, мир задает вопрос, - мы даем ответ и, если ответ нравиться миру, - нам воздается, если же нет, - учимся жить, и так до последнего вздоха.