— …Нас было немного; убиваемые немецкими фашистами, убиваемые польской реакцией, осуждаемые и предаваемые анафеме отечественной буржуазией мы, только мы представили народу справедливую программу. («Я очень устал, охотнее всего лег бы спать, но разрешите задать всего один вопрос: «Вы не ожидаете никаких визитов?») Кем был товарищ Лютак, кем были товарищи из заводского комитета партии, отдавшие свою жизнь за Народную Польшу? Ян Лютак пришел в ППР, ибо сказал себе: все это уже было, что провозглашают другие, все уже побывали у власти, а теперь одни поддерживают других, чтобы снова дорваться до кормила; именно то, в чем обвиняют ППР ее враги, и является правильным, после войны надо будет все в корне изменить. Ян Лютак знал, что наша партия, товарищи, всегда говорит людям правду, порой горькую, но правду… («Это хорошо, что вы не спрашиваете, кто я такой… Сейчас плохо знать слишком много. Вы не дружите с Каролем? Это ваш двоюродный брат. Он производит впечатление отважного человека».)
Мы победили, но это еще не окончательная победа, товарищи. Враг разбит, но не уничтожен. Это он стрелял из‑за угла в крестьян, берущих господскую землю, это он морит голодом города, это он делает ставку на третью мировую войну и сеет тревогу, это он хочет развязать гражданскую войну, это он стравливает и подзуживает. Но терпит одно поражение за другим. Вы знаете, что в Потсдаме… («Не могу больше выдержать, никто не является, а это странно. Сегодня — пойду и сам проверю. Не возражайте, так надо. Дайте мне только на время какое‑нибудь пальто и шляпу. Поеду на извозчике, к тому же это недалеко».)
— Слушай, — сказала Катажина, когда я сообщил ей, что «Юзеф» хочет уйти, — я боюсь. Он выйдет, а вдруг его подкарауливают где‑нибудь на улице. Подведет заодно и нас. Ох, уж этот Кароль! Мог бы, по крайней мере, сначала посоветоваться с нами. Я могла бы, например, отвезти «Юзефа» в деревню, к отцу. Как ты думаешь, кто он?
— Понятия не имею; С виду интеллигентный, но ведь Кароль сказал только, что его препоручили ему час назад.
— Почему не спрятал «Юзефа» у себя?
— Не знаю. Очевидно, была какая‑нибудь причина, может, ждал обыска или, как это говорят, сам погорел. Сегодня он должен прийти, тогда все выяснится.
Корбацкий еще держал речь, ко я уже ке слышал, так как я запутался в фактах и оценках, уяснив лишь то, что новое правительство объявит Еыборы, что страна разорена, что необходимы мир и созидательный труд всех поляков. Корбацкий, наверное, говорил интересные вещи, поскольку толпа слушала молча, однако мне было скучно. Я думал все время о «Юзефе», а не о Мариане Корбацком. После него выступал кто‑то из воеводского комитета, а потом представитель заводской молодежи. Когда раздался голос Шатана, который предоставил мне слово, я оцепенел, и, если бы меня не толкнули к микрофону, не смог бы сдвинуться с места. Я боязливо выдавил первую фразу, написанную на бумажке, не решаясь взглянуть в лицо толпы.
— Глядя на памятник, я подумал, что люди не умирают так, как нам представляется, не покидают нас навсегда, — говорил я. — Остаются после них не только воспоминания, цветы на могиле, траурные годовщины. Они живут среди нас в своих мыслях и свершеньях. Мой отец присутствует здесь…
Я читал текст, великолепно составленный Лобзовским, до тех пор, пока мой взгляд не упал на забинтованную руку «Юзефа». Я уже собирался прочитать фразу Лобзовского о том, что основной гарантией победы является единый фронт трудящихся, но эта картина вдруг, не знаю почему, взбудоражила меня, и я, отбросив бумажку, сказал:
— Я вернулся Оттуда, где ежедневно убивали ты сячи женщин, мужчин и детей, где человек был ничем, где людей продавали на заводы, как рабов. Кто говорит о войне, тот хочет возврата тех времен. Мы знаем, что такое война, страдание и голод. Мы больше их не хотим…
Меня прервали, из толпы раздались крики: «Не хотим!», «Долой убийц!», «Не хотим!». Я поклонился и уступил место воеводе, который, подождав немного, прочитал указ о посмертном награждении отца орденом. И вручил его мне в красной коробочке. «Юзеф» спустился с трибуны и дернул за шнур, придерживающий покров на памятнике. Показалась гранитная глыба, оркестр заиграл «Интернационал», делегации начали возлагать венки и букеты цветов.
Тереза плакала. Я обнял ее, отвел в сторону, но здесь как раз проходили знаменосцы и делегации с фабрик; люди приостанавливались, глазели на нас, полные впечатлений, но все еще не насытившиеся ими, перешептывались и неохотно расходились.
Подбежал Шатан, пожал руку.
— Прекрасно, — сказал он. — Товарищ Корбацкий просил, чтобы вы обязательно были у нас! Не забудьте! Есть приглашение?