Через десять минут «Данун» уже шел через пролив на запад: от островов Сан-Бородона его отделяло сорок восемь часов хода.
Их было четверо, и все вместе они образовывали молчаливую, откровенно враждебную группу, демонстративно расположившуюся на противоположном конце длинного стола кают-компании. Хадид Шебир расположился, положив локти на стол, подперев подбородок руками и наполовину закрыв ими лицо.
На нем был старый непромокаемый плащ с поднятым воротником и зеленый шарф, обмотанный вокруг шеи. Слева от него расположился полковник Моци в защитного цвета брюках и таком же кителе, плотно облегавшем тело и застегнутом на все пуговицы. В петлицах он носил неизвестные Джону знаки различия с изображением кривой восточной сабли с восседавшим над ней орлом. Должно быть, символ киренийской национальной армии… Только, подумал Джон, какая же она национальная?
Всего лишь горстка хорошо натасканных преступников, все знания которых состоят лишь в том, как организовывать диверсии и вести партизанскую войну. Моци сидел, скрестив руки поверх фуражки, лежавшей на столе, в одной из них был зажат коротенький костяной мундштук с сигаретой. Справа от Хадида Шебира сидела его жена, на которой поверх платья было накинуто свободного покроя пальто из верблюжьей шерсти, однако лица ее Джон разглядеть не смог из-за низко опущенной головы. Казалось, женщина так сосредоточенно изучает чернильное пятно на скатерти, что не видит и не слышит ничего вокруг. Позади них, прислонившись спиною к стене, стоял слуга, которого они привезли с собою на борт «Дануна», пожилой, невысокий человечек с пробивающейся сквозь смуглую кожу щек седой щетиной, в маленькой облегающей черной шапочке, белом кителе с потускневшими медными пуговицами и плотных черных брюках, заканчивавшихся чуть выше лодыжек. Ноги его были босы. Казалось, будто он всю ночь пробыл на костюмированном балу и вот теперь, застигнутый рассветом, почувствовал наконец непомерную усталость и свой уже преклонный возраст. Он стоял, вперив взгляд в затылок Хадида Шебира с тем же отрешенным вниманием, с каким мадам Шебир разглядывала чернильное пятно.
На какое-то мгновение все они показались Джону единым неделимым целым, поглощенным только собой и своим миром, которым нет дела ни до него, ни до кого-то другого. Обстоятельства сложились так, что он вынужден будет провести в их обществе неизвестно сколько времени…, и у него, конечно, еще будет возможность узнать их поближе. Но сейчас внешность каждого из них являлась для него всего лишь живой оболочкой, под которой, как приходилось только догадываться, скрывается личность. Даже лицо Хадида Шебира, освещенное лучами утреннего солнца, когда он поднимался на борт корабля, было всего лишь смутным продолжением какого-то отдаленного воспоминания времен Оксфорда.
Чувствуя неловкость, вызванную их явной враждебностью, понимая это и стараясь придать голосу как можно больше твердости, Ричмонд проговорил:
– Капитан Берроуз, офицеры и я постараемся сделать все возможное, чтобы вы не испытывали неудобств на борту корабля. Однако вы должны понять, что на борту миноносца не так много свободного места, поэтому вам придется мириться какое-то время с несколько стесненными обстоятельствами.
Полковник Моци поднял голову. Держа мундштук с сигаретой вертикально перед собой, так что тот напоминал восклицательный знак, он сказал:
– С чего вы взяли, что мы понимаем по-английски?
– Ваш лидер Хадид Шебир четыре года учился в Оксфорде, а мадам Шебир, насколько мне известно, англичанка…
– Была англичанкой, – проговорила мадам Шебир, не поднимая головы.
– И вы, полковник, три года прожили в Америке. Однако если хотите изъясняться на родном языке, вам будет предоставлен переводчик.
Полковник Моци опустил мундштук:
– В этом нет необходимости, майор.
– Для мадам Шебир и ее мужа приготовлена каюта. Вам, полковник, мы предоставим другую. А вашего слугу проводят на нижнюю палубу.
Полковник встал. Это был невысокого роста, стройный человек лет пятидесяти, хотя в его темных волосах, гладко зачесанных назад, не было ни единого признака седины. Его внешность как нельзя лучше соответствовала той репутации, которая сложилась об этом человеке и с которой Джон ознакомился перед отъездом из Лондона. Это был суровый, преданный своему делу человек, столь самозабвенно устремленный к цели, что, стоя рядом с ним, вы могли ощущать, будто слышите слабый гул какого-то бесперебойного моторчика, работающего внутри него. Глядя на него, вы сразу же забывали о его невысоком росте, видя перед собой лишь спокойную силу и чувствуя безмятежную глубину лабиринтов его мысли.
Он был наполовину араб, наполовину турок, и его худое, клинообразное лицо казалось словно выструганным острым восточным ножом. Единственное, что придавало его внешности некоторую мягкость, были необыкновенно длинные ресницы, которые так высоко загибались над темными глазами, что почти доставали до бровей.
– Лучше поменяться каютами, – слегка замялся полковник. – Мадам Шебир очень устала и хотела бы остаться одна.
А мы разделим каюту с Хадидом.
– Как вам угодно. Еда будет подаваться здесь. Вам одним.
Слуга – в вашем распоряжении. Погода стоит жаркая, и капитан Берроуз распорядился предоставить вам место на палубе, там для вас поставят тент…
Должно быть, подумал Джон, если посмотреть со стороны, я похож сейчас на владелицу какого-нибудь курортного коттеджа, рьяно зазывающую к себе постояльцев и старательно расписывающую перед ними достоинства своего жилья. Он ни на секунду не сомневался, что эти пленники еще доставят ему немало хлопот и что львиную долю времени ему предстоит потратить на то, чтобы сглаживать углы при возникновении разного рода неприятностей. Ну что ж, в конце концов, это его работа и ему платят за это…
– Как скоро мы предполагаем прибыть на Сан-Бородон?
Это опять голос полковника. Остальные, казалось, абсолютно безучастны к происходящему.
– До Порт-Карлоса примерно два дня ходу.
– И потом?
– А потом вы получите дальнейшие распоряжения относительно вашего… – Джон колебался, не решаясь произнести слова «содержание под арестом», и прежде чем он мысленно нашелся что ответить, полковник Моци без тени юмора сказал:
– Будем называть это квартированием, майор.
– Так вот, дальнейшие распоряжения вы получите от губернатора Сан-Бородона сэра Джорджа Кейтора. Я буду сопровождать вас повсюду и со своей стороны могу обещать, что сделаю все, что в моей власти, чтобы…
Джон не успел договорить, потому что в этот момент мадам Шебир неожиданно встала.
– Бога ради, давайте поскорее покончим со всем этим! – воскликнула она. – Я не сомневаюсь, что вы сделаете все, что в, вашей власти, уверена, что вы будете любезны с нами, и если вода в ванной окажется холодной, мы сможем пожаловаться вам. А если мы не будем вести себя должным образом, вы посадите нас на хлеб и воду…
Хадид Шебир крепко схватил ее за локоть. Он не проронил ни слова, просто держал ее за руку, будто впившись пальцами в ткань рукава ее пальто. Женщина разволновалась и тяжело дышала. Джон заметил, что она вот-вот разрыдается.
На вид ей было чуть больше тридцати; она производила впечатление довольно высокой и гораздо более привлекательной, чем на фотографиях. Сейчас она уже была не похожа на застывшую, безмолвную фигуру. И взгляд ее, обращенный на Ричмонда, выдавал внутреннее кипение страстей. А ведь это, подумал Джон, и есть та почти легендарная мадам Шебир, которая носит на груди медальон с выгравированным на нем словом «Кирения». Да, сейчас она и впрямь держалась так, словно события просто обязаны разворачиваться только вокруг нее и Хадида Шебира. Джону понравилось ее лицо, в нем чувствовались сила и энергия. Жаль, что ему предстоит быть ее тюремщиком, – двухнедельный отпуск в Испании мог бы оказаться куда более приятным времяпровождением. И все же он вовсе был не склонен позволить ей запугать себя.