Вера поселилась у своей землячки Шурки Голубевой. Шурка приехала в Ленинград учиться, но никуда не поступила и работала нянькой при годовалом ребенке.
Ребенок плакал от голода, и Шурка самым серьезным образом хотела отрезать от себя кусок мяса. Отрезать и сварить.
Время текло как в тумане. Народ роптал: лучше бы сдали город немцам, чем ежедневная пытка голодом. Кутузов в двенадцатом году сдал Москву, не хотел рисковать жизнью солдат. Потому что нет ничего дороже жизни. А для Сталина люди – не в счет. Нужна победа любой ценой. В эту цену входила жизнь Веры и Александра, и его родителей, и всего города.
Александр воспользовался карточками Веры, но все равно умер. Молодые умирали быстрее, чем сухие старики.
Веру в последней степени дистрофии переправили по Ладожскому озеру, как тогда говорили Дороге жизни. Грузовики с людьми тянулись один за другим. Немцы бомбили Дорогу жизни. Тут и там вскидывались фонтаны воды. Грузовики уходили под лед. Люди замерли в оцепенелой покорности, а Вера была почти спокойна. Она знала, что ангел-хранитель ее не бросит.
Так оно и случилось. Верин грузовик проскочил.
Вера стала работать в прачечной. Адский труд. Все вручную. Но зато – буханка хлеба. Можно нюхать, сколько хочешь, и медленно жевать, закрыв глаза.
Война окончилась. Вера не вернулась в Ленинград. Не смогла. Тяжелые воспоминания обволакивали, как липкий туман. Хотелось ясности, солнца, широкого обзора.
Вера поехала в Москву. Поступила в институт кинематографии. Вернее, восстановилась.
Студенты – вчерашние солдаты в военной форме, поскольку не было гражданской одежды.
Девчонки – модные, сытые, проживающие с папой-мамой. И среди них Вера – тонкая жердь, всегда голодная, в одних и тех же юбке и кофточке. Она привыкла есть впрок, в любое время, поскольку непонятно – где и когда придется перекусить. А может быть, нигде и никогда. Блокада прочно вошла в сознание, превратилась в фобию.
Вера сняла комнату в подмосковном поселке. Там дешевле. Питалась одной картошкой.
После института ее взяли в Театр киноактера. Из-за типажности. Простая и русская. Остальные красавицы были похожи на кого угодно: на француженку, на немку, на шведку. А вот такая – простая и русская, от земли – только Вера.
Иногда ей делали сложный грим, укладывали волосы, и тогда она походила на молодую Тарасову. Но Тарасова – генеральша. А Вера – вечно во всем виновата. Такое у нее было выражение лица.
Сокурсник Васька Беляев шутил: «Битие определяет сознание». Не «бытие», как у Маркса, а «битие». От слова «бить».
Веру жизнь била, не уставая.
Ролей не предлагали, только эпизоды. Жить негде. Зарплата – стыдно произнести. Одно название – актриса.
Вера экономила как могла. Однажды после спектакля не поехала домой, чтобы не тратиться на электричку. Осталась ночевать в кулисах, в уголочке между двумя стенками.
Утром встала до открытия, помылась в туалете, позавтракала в буфете: хлеб и чай. Буфетчица подарила ей сосиску.
Появились люди. Утренняя репетиция.
Вера была занята в спектакле и, стало быть, в утренней репетиции.
После этого пробного случая Вера стала часто оставаться в кулисах. Она добыла старый матрас и ватное одеяло. По утрам сворачивала все это в трубу и прятала в укромном месте.
Многие знали о нарушении, но помалкивали. И уборщица тетя Надя помалкивала. Жалела Веру. Входила в положение. Добираться после спектакля до вокзала. Потом электричка. И от электрички пешком два километра. И все это только для того, чтобы переночевать. А утром то же самое в обратном порядке: электричка, Казанский вокзал, театр. Не легче ли прикорнуть в кулисах и начать трудовой день без спешки, без боязни опоздать? К тому же экономия средств.
Вера практически переселилась за кулисы. В съемную комнату уезжала только тогда, когда выдавалось «окно». Не занята в спектакле, нет репетиций.
Жизнь шла одинаково, катилась по накатанной колее, не обещая радостей и неожиданностей. А куда же смотрел Иоанн Богослов? Он что, забыл про нее? Тогда зачем обещал…
Вера часто плакала. Не переставая плакать, доставала из-под подушки корочку хлеба и грызла. После блокады она постоянно ела.
Вера ела и плакала, а Иоанн Богослов в это время устремлялся куда-то по своим, более важным делам. Значит, надо ждать. И терпеть. «Неси свой крест и веруй». Так говорила Нина Заречная, тоже актриса.
Все Верины подружки-актерки, с которыми училась и работала, как-то устроили свою жизнь. Одни вышли замуж за своих сокурсников, другие отбили богатых мужиков у законных жен. После войны шла жесткая борьба за женскую выживаемость.
Вера строго помнила материнский наказ: не связывайся с женатыми. Жена – святое.
Подруги смотрели на Веру как на дуру. Жена – не стена. Можно и подвинуть. Все как-то устраивались в жизни. Снимались. Получали главные роли. И только Вера зависла во времени и пространстве. Ее судьба буксовала, как застрявшая машина.
Время от времени ее приглашали как типаж, она играла простых и положительных. Никаких.
Однажды после спектакля к ней подошел театральный художник Виля Кронберг. Спросил: не найдется ли у Веры три часа свободного времени, попозировать.
– Голая? – испугалась Вера.
– Ни в коем случае…
Вера согласилась. Виля назначил на конец недели.
Всю неделю Вера маялась в ожидании.
Виля – красивый и богатый, как в сказке. И холостой.
Вера позировала несколько раз. Сидела на стуле с прямой спиной. Очень уставала.
– Не напрягайтесь, – просил Виля. – Просто сидите, и все.
Все кончилось тем, что Вера убралась в мастерской. Ворочала картины, выметая вековую пыль. Потом спекла капустный пирог.
Виля ел и не верил своему счастью.
– А как это у вас получилось? – спросил он.
– Капусту не надо жарить, – объяснила Вера. – Просто ошпарить, и все.
– Как спаржа, – восхищался Виля.
Вера не знала, что такое спаржа. А спросить постеснялась.
– Интересно… – проговорил Виля, прислушиваясь к вкусовым ощущениям.
Вера всю следующую неделю носилась с этим «интересно». Почему он так сказал? Что бы это значило?
Она поделилась с двумя актрисами, рассказала про Вилю, про пирог и про «интересно».
Подруги восприняли скептически.
Одна из них, хамоватая Валька Санина, поинтересовалась:
– Куда ты лезешь? Где ты и где он?
– В каком смысле? – не поняла Вера.
– Да во всех. У тебя ни кожи ни рожи, ни кола ни двора. А он – первый жених Москвы. За ним знаешь кто увивался? Шахиня Сароя. Первая красавица.
– Она уже не шахиня. Ее шах бросил, – уточнила Любочка Кузьмина, актриса-травести, худенькая, как подросток. – Эта Сароя ездит по всему миру и на всех бросается.
– А Виля? – спросила Вера.
Ее не интересовала экс-шахиня.
– Виля соскочил, – ответила Любочка. – Он всегда соскакивает.
– Ну вот, – Вера повернулась к Вальке Саниной, – а ты говоришь…
Валька пожала плечами, накинула на плечи шубу – длинную и квадратную, как бурка, и пошла к выходу, странно ступая. Она двигалась вперед, как будто раздвигала дорогу сиськами и причинным местом.
Валька недавно вышла замуж за богатого профессора и чувствовала себя победительницей жизни.
Вера не завидовала. Ей такого профессора – лысенького и щуплого – и даром не надо. То ли дело Виля Кронберг – умный и воспитанный, лишнего слова не скажет. Все слова к месту.
Виля действительно был всегда корректен, приветлив, инициативы не проявлял. Инициатива шла от Веры. Эта инициатива привела к нежелательной беременности. Однако почему нежелательной? Вера подумала и решила родить ребенка – ему и себе. Обоим. Но Виля сказал странную фразу:
– Дай мне спокойно умереть…
– А ты что, болеешь? – обеспокоилась Вера. – Я тебя вылечу.
Виля усмехнулся непонятно. В нем жила неизлечимая болезнь, от которой умер Николай Островский. Как утверждают врачи, эта болезнь поражает только хороших людей. Значит, природе не нужен избыток добра.