– Это не завещание, а просто наказ. А завещание тебе зачитают в положенное время. Думаю, тебе оно понравится. Эй, ты что это? – Я увидел, что у Егора вдруг изменились глаза, и задергался подбородок.
– Все нормально, – хрипло сказал он и отвернулся, чтобы я не увидел его слез. Любит он меня что ли?
– Егор, а у тебя почитать есть что-нибудь?
– Вообще-то у меня в основном медицинская литература. А что бы ты хотел почитать? Я схожу в книжный и куплю.
– Не знаю… Что-нибудь современное?
– Есть! – вдруг обрадовался Егор. – Есть книжонка. Недавно купил.
В Академии была встреча с издательством нашим местным, забыл, как называется. Вспомнил! "Свиньин и сыновья". Там, на встрече, книги дешево продавали, я и купил одну. Сейчас принесу.
Книга называлась "Там". На обложке были нарисованы человечки, вернее один, но с зеркальным отражением. Я прочел фамилию автора – некто Царицын. Владимир Царицын. Никогда не слышал о таком. Фамилия звучная, и если бы слышал, запомнил бы. На обратной стороне обложки была справка об этом Царицыне. Ого! Год рождения тысяча девятьсот пятьдесят четвертый. Так мы с ним одногодки оказывается! И родился он в Новосибирске. Еще и земляки. И служил в ЦГВ, к тому же, в те самые годы, что и я. Ни фига себе! И я там служил. Почему же я его не знаю? Наверняка и призывались вместе. Хотя не факт. Мой день рождения 15 июля, а его? Я вернулся к биографической справке – этот неизвестный писатель родился 13 сентября 1954-го. Весной он не мог призываться, не было ему еще тогда восемнадцати, значит, как и я – осеннего призыва. А если мы с ним с одного призыва – значит, я его не запомнил. Все мы тогда были на "холодильнике" лысые, одинаковые, а если и знакомились друг с другом, то только по именам. Вовок было много и все на одно лицо. Развозили нас с "холодильника" в разное время и по разным сортировкам-накопителям. Кого в Воронеж, как меня, кого еще куда. А оттуда – в разные части к месту службы.
Я внимательно рассмотрел фотографию. Очки, седая борода – под таким натуральным гримом кто угодно спрячется. Взгляд слегка насмешливый. Черты лица неправильные – нос чуть набок. Нет, не помню. Да и не мудрено – тридцать пять лет прошло. Конечно, он изменился до неузнаваемости за эти годы, но что-то знакомое все же должно проскользнуть. Нет. Совершенно не помню. Впрочем, ведь этот
Царицын мог призываться и не из Новосибирска.
Под справкой и фотографией был напечатан отрывок из текста:
– Андрюха! Мне нужно туда. Мне нужно домой. Я не боюсь этой чертовой бесконечности, я боюсь оставлять их одних.
– Придется, – спокойно возразил Андрей. – Мы не в силах изменить то, что от нас не зависит.
– А от кого? От кого это зависит? От Бога? От Дьявола?
Андрюха встал и отряхнул с одежды прилипший песок.
– Не знаю, – сказал он. – Я здесь уже десять лет, как ты знаешь, но так ничего и не понял. И ты не поймешь… наверное.
Пошли.
– Куда?
– Пока вперед, а потом что-нибудь придумаем. Времени здесь нет, а потому у нас его целая вечность.
Интересно… А что это за место такое, где нет времени? По-моему это о чем-то потустороннем. Ну что ж, почитаю. Подобная тема как раз в тему, мысленно скаламбурил я.
Пока Егор варил борщ, я проглотил книжку целиком. Она была совсем небольшая – карманного формата и не толстая. Всего в книге было семь рассказов. Рассказ, выдержка из которого была на задней обложке, назывался так же, как и книга – "Там". В нем человек умер и оказался на том свете. И встретился с умершим десять лет назад другом.
Увлекательно написано, ничего не скажешь. Увлекательно и настолько правдоподобно, что я поверил – на том свете так, как написано в рассказе. Нечего бояться смерти. Впрочем, я и не боюсь. Более того, хочу поскорей умереть.
Доктор Малосмертов сказал мне как-то:
– Вы, Евгений Васильевич безнадежны. У вас нет возможности выздороветь. И не потому, что лекарство от вашей болезни еще не придумано, вернее, не только поэтому. Вы, уважаемый Евгений
Васильевич жить не хотите.
Что ему возразить? Он прав. Я не хочу жить.
Герой рассказа встретился на том свете со своим другом. А с кем встречусь я? С Серафимой. Я уверен, что встречусь с ней.
– Дядь Жень! – позвал Егор. – Отрывай свою задницу от дивана, борщ готов. И котлет я нажарил. А на гарнир гречка.
– Гречку не буду, – капризно проворчал я, – обрыдла.
– Я картошки еще начистил, но не сварил. Думал, ты гречки поешь, а картошку на ужин. Поставить картошку варить?
– Не надо. Я котлетку без гарнира съем. И вообще, есть я не хочу.
– Надо. Вставай, я борща уже налил. Тебе сметаны положить?
– Клади, – вздохнул я обреченно.
Мы пообедали вдвоем. Борщ удался. А котлета в горло не полезла, хотя я не сомневался, что она вкусная. Все, что готовил мне Егор, было вкусным.
– Я тебе всего много наготовил, дядь Жень. Завтра у меня денек напряженный намечается. Ты не будешь возражать, если завтра я не приду к тебе?
– Не буду.
– У меня, понимаешь, в Академии…
– Стоп! – прервал я объяснения Егора. – Я сказал, что не буду возражать против предоставления тебе отгула. А по поводу твоей
Академии, мы утром все решили. Ты же меня сам упрекал в том, что я, видишь ли, собираюсь контролировать твою посещаемость и успеваемость, а тебе это, видишь ли, не нравится. Кроме того, – я повысил голос, заметив, что Егор желает оправдаться или возразить, – меня все равно завтра весь день не будет дома.
– Опа на! В гости, что ль собрался? А, дядь Жень?
– Малосмертов звонил. Возникло у него желание в очередной раз меня помучить. Какие-то анализы, УЗИ, рентген…, экзекуции одним словом. Он с утра за мной заедет и, это, скорей всего – на весь день.
– Тебе это надо, дядь Жень? В твоем-то состоянии.
Я пожал плечами:
– Послужу науке, а что? И не такое уж плохое мое состояние.
– Хороший ты мужик, дядя Женя. Добрый.
– Ну это как сказать… Слушай Егор, а у тебя девушка есть?
– А почему ты спросил?.. Есть.
– Как зовут?
– Наташка.
– Где-то рядом живет здесь? Учитесь вместе?
– Нет, живет она на Затулинке, а учится в театральном. Уже заканчивает. А ты почему спросил-то?
– Да так. Просто… Ну вы с ней… встречаетесь же?
– Гы-гы-гы, – заржал Егор, – встречаемся. Когда время есть. И место для встреч.
– Да я не в том смысле, – смутился я.
– А в каком?
– Девушки любят, когда им цветы дарят, мороженным угощают. То, се, пятое-десятое.
– Ну и…
– Расходы в этом деле неизбежны. Тащи-ка снова мой бумажник.
– Не надо. – Егор решительно положил свою руку с длинными пальцами хирурга на мою иссохшую старческую лапку. – Не надо, дядь
Жень. Ты мне на туфли и так много дал. Мы с Наташкой сегодня пойдем в обувной и купим мне туфли. А на сдачу – и на цветы и на мороженое останется. И маме тортик куплю, йогуртовый, она такой любит. Спасибо тебе, дядь Жень.
– Сейчас к Наташке поедешь?
– Поеду.
– Ну, давай беги. – Я поощрил его уход взмахом руки. – Посуду сам помою, в состоянии еще. Кое-чего могу. И продукты в холодильник сам уберу. Беги к своей Наташке. Беги, беги…И будь счастлив, – добавил я тихо, когда Егор ушел в прихожую натягивать свои ботинки-говнодавы. И зачем-то нарисовал в воздухе крест. Я не был уверен, что нарисовал его правильно. Жизнь прожил, а не знаю – горизонталь слева направо надо проводить или справа налево.
С церковью у меня не сложилось. Совершенно не сложилось. Может, виной тому время, в которое я жил и атеистические убеждения моих родителей? Папа был коммунистом, ему по статусу в бога верить не положено было, но и беспартийная мама в церковь никогда не ходила, а если учитывать ее далеко не ангельский характер и абсолютно не безгрешный образ жизни, то можно понять, что она так же была далека от бога, как и коммунист папа. Позже, когда мама состарилась, она ни с того ни с сего, возомнила себя глубоко верующей католичкой и стала посещать – сначала временную деревянную католическую часовенку на улице Горького, а потом построенный рядом с ней костел. Мама считала себя латышкой. Из Латвии родом был ее отец, а мать, моя вторая бабушка, которую я практически не знал, была полячкой. Мама и меня, уже взрослого зазывала с собой, говорила, что я только на половину русский, что корни мои в цивилизованной Европе и что я просто обязан ходить в костел. Но я только согласно кивал головой (как-нибудь потом, позже…) и внутренне усмехался. Ну, какой я европеец? Какой я к чертям собачьим католик? Я и не католик и не православный, я атеист. И азиат. Родился и всю жизнь, почти безвылазно прожил в