Он решил не мешкая начать операции против водуистского культа и за месяц завершить их. Первым этапом будет знакомство с приходом, сбор сведений о людях и обычаях. Только тогда можно перейти ко второму этапу — к массовому разрушению храмов. Двигаться концентрическими кругами. Начать с четырехугольника Гантье — Бонне — Боже — Жоли; оттуда, во главе толпы новообращенных, пойти на Делош, Котен, Карадок, Бруйяр, Мерсерон, Жанвье и Альт; потом, не давая себе ни дня передышки, атаковать хунфоры в Терр-Сале, Ля-Фосс-Демар, Леду, Ле-Руа, в Балане, Буассоньере, Дагее и Белизаже. Он соберет огромную силу, которая все сметет на своем пути и молниеносным ударом сломит сопротивление святилищ Радельри, Солейе, Менге и Бокан-Тикошона. Наконец он обрушится на самые дальние уголки долины Кюль-де-Сак, прочешет все берега озера Мартине, Фон-Паризьен и Пуассон, — и во главе огромной процессии, под колокольный звон, вернется в Гантье и отслужит там благодарственный молебен.
Озабоченно склонившись над картой, Диожен размышлял. Да, что и говорить, монсеньор архиепископ рассчитал все как нельзя лучше. Послал его в дыру, забытую богом и людьми, в осиное гнездо, в самый оплот водуизма. Он не прочел еще ни одной проповеди, а уже ощущал вокруг себя глухую стену враждебности, точно его планы уже всем известны. У этих гаитянских крестьян удивительное чутье, какой-то волшебный нюх. Попробуй-ка что-нибудь от них утаи! Успели уже разгадать, что замыслы святого отца имеют к ним прямое отношение. Можно подумать, что существует некий устный телеграф, некая организация, собирающая самые мелкие факты, отрывочные сведения и посылающая их в подпольный штаб; там их сличают и тасуют, отбрасывая все лишнее, — и отсылают конечный результат своей разведки в обратном порядке на места! У папалоа длинные руки, их щупальца проникают повсюду! Диожену чудилось, что все население озерного края знает его планы от начала до конца. Злобные косые взгляды как будто возвели вокруг него баррикаду, он оказался замкнутым во враждебном мире. Неспроста крестьяне так назойливо обивают порог церковного дома, предлагая купить у них разные товары: они явно надеются что-нибудь выведать. Хоть палкой их гони! У домоправительницы Амелии, которая за долгие ходы хозяйничанья в церковном доме вся заплыла жиром, было теперь работы по горло. Но уж с крестьянами она церемониться не желала — она и со священниками-то привыкла держаться на короткой ноге. Диожен не раз слышал, как она кричит неотвязным поставщикам:
— Нет и нет! Говорю вам, что мы ничего не покупаем! Я здесь командую, я! Отца Диожена захотели увидеть? Еще чего! Убирайтесь-ка отсюда! Ишь ты, пронюхали, что новый священник только что со школьной скамьи... Он пугливый, он доверчивый, сразу уши-то и развесит... Опять же — не белый, а негр... У, жулики! Мошенники! Вон отсюда!
Бардиналь, тоже служивший при церкви с самого детства, исподтишка бросал на кюре жалостливые взгляды и, казалось, говорил: «Бедный мечтатель!.. Послушал бы меня, Бардиналя! Ей-богу, жаль тебя. Для грязной работы «они» выбрали не белого, а тебя, дурачка! А ты и рад стараться, согласился как миленький. Ох, что тебя ждет! Я вижу это так же ясно, как если бы был самим прорицателем Антуаном Лангомье!»
Но, разумеется, ничего подобного Бардиналь вслух не произносил. Он держался крайне почтительно, даже раболепно, всегда сообщал все необходимые сведения, зажигал свечи, снимал нагар, скромно покашливал — словом, играл свою роль превосходно.
Как-то раз, составляя опись церковного имущества, Диожен увидел на столе маленький ящик картотеки с какими-то карточками.
— А здесь что такое? — спросил он Бардиналя.
— Запись исповедей, отец Диожен...
Диожен вытащил наугад первую попавшуюся карточку и прочитал:
МАДАМ КЛОДИО НЕПОМЮСЕН:
22 дек. ……….0,50 гурда
27 янв. ……….6 яиц
27 фев. ……….в кредит
5 марта ………1 гурд
Диожен кашлянул и быстро, не дочитав до конца, сунул карточку на место. Растерянный и задумчивый, он унес деревянный ящичек к себе в комнату.
Вот он стоит перед ним, этот ящик, на рабочем столике возле окна... Горы в это время года окутаны легкой туманной дымкой. Скоро пойдет дождь. Он начнется внезапно, безжалостно отхлещет холмы по щекам, отпляшет неистовый танец на животе равнины, а потом бесшумно спасется бегством, оставляя за собой изнеможенную мягкую землю. Господи! Какое чудовищное, зловещее нагромождение туч! Диожен расправил под столом затекшие ноги и снова взялся за перо:
«...Да, братья мои... Господь бог устал от грохота этих барабанов, от жертвоприношений в честь злых ангелов, которых он изгнал и низверг в преисподнюю. Он устал от вашего безбожия, от вашего святотатства, от ваших бесовских суеверий! Я вижу, как гнев его надвигается на вас, словно черные тучи, надвигается все ближе и ближе, и скоро разразится страшная буря над вашими головами! Ужасен гнев господень! На колени, братья мои! На колени, грешники!.. Молитесь!..»
Диожен скомкал бумагу. Вот уже в десятый раз принимается он за проповедь. Он помедлил с минуту, пытаясь стряхнуть тяжкое оцепенение, грозившее сковать все его существо, и пододвинул к себе чистый лист бумаги.
Леони наносила визиты. Она уже навестила мадам Анж Дезамо, жену сборщика налогов, и супругу землемера, Александрину Аселём. Дамы буквально засыпали ее вопросами, стараясь не показать виду, что это их страшно интересует... Так, значит, новый священник в Гантье — ее сын? И лейтенант — тоже? Собирается ли отец Осмен время от времени совершать богослужения в их городе? Почему лейтенант поселился в Фон-Паризьене, а не в Белладере? Он производит очень милое впечатление... Леони и глазом не моргнув ловко увиливала от прямых ответов. У Леони Осмен не так-то легко что-нибудь выведать!
Выходя из дома жены Вертюса Дорсиля, фон-паризьенского мэтра, она увидела маленькую Сефизу, бежавшую со всех ног ей навстречу.
— Мамзель Леони! — закричала она еще издали, завидев хозяйку. — Приехал господин Карл!
Наконец-то! Не очень-то, голубчик, торопился! Леони ускорила шаг. Она застала сыновей за весьма оживленной беседой. Лейтенант держал в руках развернутую газету.
— Ну, конечно же, он вернулся в страну! — говорил Карл. — Посмотри в газете...
— Кто? — спросила Леони.
Карл поцеловал ее.
— Ну и жара! — сказала Леони, садясь в кресло и тяжело дыша. — Кто вернулся в страну? О ком вы говорите?
— Да о Пьере Румеле!
— Пьер Румель?
— Он самый, мама... Да ну же! Коммунист!
— Коммунист? Кто же он такой!..
— Разве не помнишь? О Пьере Румеле много говорили во время забастовок 1929 года. Послушай-ка: «...Мы приняли в нашей редакции известного публициста и писателя Пьера Румеля, который, как мы уже сообщали, только что вернулся на родину после многолетнего пребывания за границей. Вместе с Пьером Румелем нас посетил выдающийся мексиканский поэт Рубен Гарсиа Кардонья. Вчера, после пресс-конференции в клубе «Энтрепид», Рубен Кардонья и наш друг Пьер Румель были избраны почетными председателями этого интересного кружка молодой гаитянской интеллигенции, знаменитый мексиканский поэт очарован нашей страной и предполагает совершить поездку...»
— Карл, дорогой мой, — прервал его Эдгар, — успокойся немного... тысяча девятьсот двадцать девятый год с его забастовками давно канул в Лету! Пьер Румель — видная фигура, никто не спорит, но из-за крайних своих идей он в любой момент может угодить в тюрьму, если только не на виселицу... Уж поверь мне, у нас сумеют держать в узде всех этих правдолюбцев.
— Как? И это говоришь ты, Эдгар?! А я думал, тебе будет приятно узнать о возвращении твоего прежнего кумира...
— Что было, то прошло, Карл. С несбыточными мечтами покончено! Ведь я-то не поэт!..
И Эдгар вырвал газету из рук брата. Карл посмотрел на него и пожал плечами:
— Во всяком случае, этот человек внушает симпатию. Я вдруг ощутил в себе пыл тех добрых старых времен, когда еще живо было «Туземное обозрение»!.. Казалось, интеллектуальная жизнь у нас совсем заглохла, и вдруг — хлоп! — опять все только и говорят что о литературных кружках да студенческих объединениях... Я, конечно, не верю, что из всего этого выйдет что-нибудь путное, но Румель мне определенно нравится... О, относительно своей особы я не обольщаюсь, поэт я самый заурядный и подарю миру какой-нибудь десяток слабых стишков, мне нравится жизнь богемы, а любая деятельность, любая работа меня просто пугает, — все это так, но поверь мне, Эдгар, даже моя жизнь чего-то стоит, если сравнить ее с твоей! По крайней мере, я храню в чистоте свое сердце!.. Э, да ладно, я все равно уеду. Что мне делать в вашем мире благоразумия и расчета? Я здесь не останусь! Я пробуждаю в вас слишком много неприятных воспоминаний...