— Совсем как некоторые! — с осуждением бросила одна из девушек, наверно, имея в виду, что Паулина грешит тем же.
Снова раздался звонок. Одна из девушек на ходу нарочито громко произнесла:
— А твой отчим очень даже ничего-о-о!
— Ну хватит тебе! — голос Паулины зазвенел от негодования.
Я стоял у окна, пока коридоры не опустели и вокруг снова не воцарилась тишина. Машина «скорой помощи» выезжала со стоянки на дорогу. Я представил себе тело девочки на носилках: ноги в ботинках «док мартенс» раздвинуты буквой «V», руки крестом сложены на груди. На левой руке чуть ниже локтевого сгиба небольшой бугорок с красной точкой — след от укола. Скажите маме, я этого не делала. Это все они.
Много лет назад, в самом начале нашего с Магдой романа, выдалось у нас с ней особо страстное свидание. Когда мы, насытившись друг другом, лежали в изнеможении в постели — удовлетворенные, потные, не в силах пошевелиться, лицом к лицу, — Магда заглянула мне в глаза, до самой души заглянула, миль на десять вглубь, и сказала: «Запомни меня такой, Фрэнни. Не важно, что будет дальше, не важно, как долго это у нас продлится. Я хочу, чтобы ты меня запомнил такой, какая я сейчас, в эту минуту».
Антония? Я навсегда запомню ее голову на фоне белой кафельной стены, медленно открывающиеся мертвые глаза, последний факт ее жизни. Я этого не делала.
Шкафчик номер 622. Однажды я целых две недели хранил там заряженный пистолет. Пистолет, коричневого смертельно ядовитого паука-отшельника в банке из-под арахисового масла, самодельный «коктейль Молотова», который я изготовил в кабинете труда и швырнул в окно учительской машины. Потом я прятал там журнал успеваемости учителя по американской истории и первое, с автографом, издание «Семи готических историй» Исак Динезен — наш учитель английского принес эту книгу в школу, чтобы показать ученикам. Подростком я крал все подряд, будучи уверен: все, что мне нравится, должно быть моим.
Я машинально взялся за замок — большим пальцем сверху, остальными снизу, набрал нужную комбинацию цифр. Как только последняя была набрана, замок тихонько щелкнул. Я повернул ручку и распахнул дверцу.
У любой ученицы шкафчик — ее святая святых. Это алтарь ее грез, ее каждодневного, ее желанного «я» — такого, каким бы она хотела его видеть. Антония Корандо не была в этом исключением. На внутренней стороне дверцы красовалась выдранная из журнала страница с черно-белой рекламой Кельвина Кляйна. На ней красавец в белоснежных трусах задумчиво смотрит в сторону горизонта. Может, прикидывает, не там ли его остальная одежка. На стенках внутри шкафчика полно других картинок: щенки, фотомодели, снимки очень скверного качества, сделанные поляроидом: семья, друзья — лица блаженные или глуповатые. Ничего особенного, но теперь, после того, что с ней случилось, все очень грустно. Кто снимет эти фотографии с дверцы и стенок — ее мать? Я представил себе, как эта несчастная женщина откроет дверцу, увидит этот трогательный маленький мирок и схватится за сердце от боли и горя — в сотый раз с тех пор, как узнала о смерти дочери. Знает ли мать, почему эти фотографии были так дороги ее Антонии? Будет ли она их хранить или избавится от них, чтобы не растравлять себе душу?
Что-то подобное случилось с матерью Магды тридцать лет назад, когда убили ее дочь. Она сохранила все. Только когда ее самой не стало, мне удалось убедить Магду сложить все вещи ее сестры в коробки и хранить их где-нибудь подальше от нашего дома и нашей жизни.
Учебник геометрии, всемирная история, ярко-голубой калькулятор, книжка комиксов под названием «Песочный человек», спортивная форма (ничего экстравагантного или дорогого), множество ручек и фломастеров-маркеров. Два компакт-диска: Вилли Девилль и Рэнди Ньюмен — занятный музыкальный вкус.
А это что еще? В самом дальнем углу я увидел большой черный скоросшиватель. Вытащив его, я решил, что это ее конспекты. Но почему тогда Антония не носила его с собой, а оставила здесь?
Судя по первым страницам, это и в самом деле были конспекты. Красивый почерк с наклоном, пространные записки (самые важные места выделены желтым маркером) о Платоне, Софокле, Византии и так далее и тому подобное. Я уже собирался закрыть папку — что мне эта доисторическая дребедень, но вдруг на одной из страниц внизу я увидел рисунок. Мозг отключился на пару минут во время урока, а рука сама, механически выводила эти линии — абсолютно точный карандашный набросок Олд-вертью. Мало того, он был запечатлен в той же позе, какую я видел на картине в доме Джорджа Дейлмвуда. Более того, на земле у передних лап собаки лежало то самое перо.