— Не хотел я, — сказал он, прижимая к сердцу соломенную шляпу. — Я, честное слово, Пашку искал.
— Противный, — ответила детским голосом Чижик. — Какой же ты противный! Ненавижу! Брови твои рыжие ненавижу. Глаза узкие... Нос горбатый... И губы твои...
Тут девушка посмотрела, какие же у Бабкина губы: они были бледные, закушенные.
— Ой! — сказала она, вскакивая. — Ты что, Бабкин?
— Нога, — прошептал он.
— Покажи! — приказала Чижик.
— Да нет, — прятал ногу Бабкин. — Лучше доктор!
— Не рассуждай. Сядь!
Покачивая головой, поцокивая языком, она осматривала его закрасневшую ссадину. А Бабкин боялся дохнуть на кудряшки, от которых еще пахло парикмахерской.
Девушка встала, отодвинула семечки, засунула ноги в тапочки и полезла в шкаф. Когда она пошла к Бабкину со шприцем, он поспешно сказал:
— Мне бы порошков каких!
Но понял, что сопротивление бесполезно: ему в глаза смотрела не раскисшая девчонка, а медицинская сестра. И Бабкин, не дрогнув, вытерпел перевязку, храбро принял сыворотку и, подтягивая штаны, спросил, когда можно идти работать — теперь либо после обеда.
— Шустрый какой, — сказала ему девушка и понеслась по коридору, не как обычно, вперевалочку, а озабоченно, стремительно. Халатик, не поспевая, летел за ее быстрыми коленками.
Бабкин подошел к зеркалу. Ему очень не понравился вспотевший мальчишка с полуоткрытым ртом. И, пока не было Татьяны, он привел себя в порядок: пригладил, сколько возможно, сердитые свои волосы, утерся платком, напустил на лицо солидность и независимость.
Но Чижик не обратила внимания на эти перемены. Она положила перед ним синий больничный листок и сказала:
— Через три дня покажешься.
— Я бы с удовольствием, — вздохнул Бабкин. — Но у меня Пашка один, у меня морковь. Ты мне такую мазь, а? Чтобы как рукой!
— До свидания, Бабкин! — сказала девушка. — Иди лечись! Вот тебе на дорожку семечки.
— Спасибо. — Бабкин остановился возле стеклянной двери.
Чижик села у тумбочки, положила на нее локоток, снова стала грустной. Бабкин тихонько притворил за собой дверь.
На скамеечке, под акациями, томился Боря Байбара.
— Ну, как? — спросил он, подымаясь. — Кололи?
— Еще как, — ответил Бабкин, недовольно хрустя больничным листом и запихивая его в карман.
— Ничего, — стал утешать его комсорг. — До свадьбы заживет!
Бабкин вздрогнул и оглянулся на окошко, в котором сидела девушка. Он увидел, как ее подсохшие было глаза снова набухли и потекли.
— Давай! — заторопился Бабкин, подпрыгивая и не попадая в седло. — Поехали!
Едва больница пропала за поворотом, как мотоцикл завилял и остановился: Боря Байбара смеялся, падая на руль.
— Ты чего? — постучал его по спине Бабкин.
— Ничего, — еле передохнул Боря. — А ты знаешь, несчастный, чем все эти смотрины кончились? Сбежала молодая! Он за ней, а она от него. «Не трожь, говорит, меня, видеть тебя не хочу!» Потеха, да и только!
— А ты чего радуешься? — пробормотал Миша.
...Бабкин одиноко сидел на берегу. Небо перед ним расплывалось, туманились дали, криво стояли заводские трубы.
Затарахтело по дороге. «Трофим!» — не глядя, узнал Бабкин. Затопали тяжелые, падающие шаги.
— Сидишь? — спросил Трофим, вытягивая рядом с Бабкиным свою деревяшку. — Давай сидеть вместе.
И крепко запахло махрой.
Многое на свете мог старый солдат: и начальство обойти, и деньги на ремонт телятника выцыганить, одного не умел — утешать. А Бабкина жалко — хороший человек, пропадает ни за грош.
— Было бы из-за кого, — сердито сказал Трофим Бабкину. — Таких, как она, тыщи бегают! Еще найдешь, подумаешь.
— Найдешь, — покачал головой Бабкин. — Любовь — разве она валяется, чтобы ее находить?
— Любовь! — разволновался Трофим. — Да мы в твои годы!..
Но тут же притих: вдруг вспомнился ему ни за войной, ни за бедой не позабытый запах первой черемухи, там, возле климовского ручья, за солнечной пасекой...
ВОЗВРАЩЕНИЕ
— Ну? — нетерпеливо спросили бабушки.
Звеньевой молча показал им синенький больничный листок.
— А как же мы? — в один голос испугались Вера Петровна, Надежда Петровна и Любовь Петровна.
Павлуня с высокого сиденья шассика провозгласил:
— Ничего, авось не пропадем! Не в первый раз авось.
Соскучившись по делу, братец не слезал с парно́го сиденья до тех пор, пока басовито не прогудело за рекой. Из проходных выбежали самые нетерпеливые. Впереди всех неслась на велосипеде тетка. Мост начали разводить, но она, работая в толпе локтями, прорвалась вместе с велосипедом и взобралась на фартук. Поплыла, махая рукой. А над речкой долго еще стоял сварливый крик тех, кого она отпихнула.