В ушах у него гудело и звенело, в глазах прыгало.
Посидев минут десять, директор пришел в себя и повернулся к Бабкину:
— Как я говорил? Ничего?
— Нормально, — прошептал звеньевой. — Только вы меня назвали звеньеводом.
— А, — вспомнил Ефим Борисович. — Это когда смеялись? А еще чего?
— Настасью Петровну в бригадиры произвели.
— Не соврал. Будет она на центральной ферме бригадиром.
— Правильно, — сказал Бабкин.
Между тем вслед за речами наступило самое хорошее время: выдавались премии. Деньги по итогам года выплачивались немалые: на них можно и мотоцикл купить, и дом построить. Народ свои премии знает, доплаты подсчитал, а все равно тянет шею. Кто первый? Чего там медлит и хитрит рабочком?!
— Бабкин Михаил Степанович! Получил самый высокий по совхозу урожай моркови. По итогам года ему начислено...
Не дышит зал, слышно, как чирикает на люстре воробей.
— ... восемьсот двадцать пять рублей! Кроме того, — продолжал председатель рабочего комитета, — по итогам соревнования Бабкину присуждается первое место среди овощеводческих звеньев и денежная премия в сумме трехсот рублей!
Не успели ожечь ладони первые хлопки, как в дверях появилась тетка и, выискивая свое забронированное место, пошла по залу.
— Марья Ивановна, — зашумели трактористы, — и ты за премией?
— Я за своим местом! — отрезала та, плюхаясь в кресло.
Бабкин получил толстый конверт. Зал хлопал, гудел, каждый ждал своего часа. Чуть смолкло, послышался резкий теткин голос:
— Сколько там ему?
— Восемьсот двадцать пять и еще триста! — отвечали ей механизаторы.
— Господи, за что же такую кучу?! — удивилась тетка.
Но еще больше удивилась она, когда вслед за Бабкиным стали валом идти на сцену люди и получать свои деньги — кто семьсот, кто девятьсот, а кто и того больше. Простучал своей деревяшкой Трофим, прошел белый, с закушенной губой Павлуня, сам себе не веря, а тетка все думала: «За что?!» Она давно не была в клубе, мало знала о делах совхоза, о его доходах. Неужели так она продешевила в жизни, так прогадала.
Уже и соседки ее, климовские бабушки, одна за другой прошлись до сцены и обратно, уже и заводские шефы, и студентки, и Женька получили каждый по заслугам: кто много, еле в карман впихивает, а кто, как механик, удивленно шелестит тремя красными бумажками. Уже и грамоты роздали, и благодарностями осыпали, устал шуметь и хлопать зал, и раскрыли окна в тихую славную ночь, а тетка все шевелила губами. А когда подсчитала, сколько могла бы заработать в совхозе за десять лет да с ее ухваткой, то вспотела.
— Надо же, как вышло, — пробормотала несчастная Марья Ивановна и увидела, что сидит совсем одна.
Гулянье выплеснулось на улицу. Оркестр громыхал под звездами, каблуки простучали асфальт. Под навесом, в электрическом свете, стояли столики. Тетка увидела за столиками и своего Павлуню, и Бабкина, и Трофима, и самого Ефима Борисовича. Тетка подсела по соседству, навострила ушки, однако разговоры были ей непонятны. Даже своего Павлуню тетка не могла понять и думала с раздражением: «Ишь разговорился!»
А разговор за сдвинутыми столиками шел важный: директор предлагал Бабкину принять овощное звено на центральном отделении, а Бабкин хмурился. Женька уверял его со всей силой своего петушиного горла, во всю мощь красноречия:
— Боишься, да? Беспокоишься? А мы-то на что?!
Павлуня уговаривал по-родственному, напирала и Настасья Петровна, а Бабкин все сомневался. Спрашивал, каковы площади, да сколько техники, да что и когда посеяно в прошлом и какие планы на будущее. Ефим Борисович отвечал, поглядывая на непроницаемое лицо Трофима — тот один не сказал ни слова ни «за», ни «против».
— Ну? Что тебе еще нужно? — спросил наконец директор.
— Я бы согласился, пожалуй, — отвечал Бабкин в раздумье.
— Ну и слава богу! — отвалился Ефим Борисович. — Вон твои помощники сидят — целое молодежное звено! Женьку не отпускай далеко — за ним глаз да глаз нужен! И Санычу хватит на понтоне прохлаждаться! Хватит! Принимайте, братцы, наши заботы на свои плечи!
— Точно, — пробормотал Трофим. — Не все вам на стариках кататься.
Покрякивая, полез за кисетом старый солдат. Ребята поскучнели.
— Ну и будет! — сказал директор. — Танцуйте!
Бабкин поднял голову и покраснел: под белой березой стояла Чижик, тоже в светлом, и ждала его, видно, давно.
— Прости уж, — сказал Бабкин, приближаясь и теряя по пути свое красноречие. — А мы вот тут все...