— Ну! — требовательно поглядел Трофим на Саныча. — Чего он надумал?
Паренек быстро взглянул в лицо старого солдата и ничего не ответил.
— А я вот прямо к директору сейчас! Пускай проверит, куда этот вертопрах нацелился!
— Проверяйте, — пробормотал Саныч, и глаза его сузились.
Он нырнул в толпу и пропал.
— Ну и ладно! Глядите сами теперь, — обиделся Трофим и подался по холодку в районную больницу.
Привязав лошадку к столбу, он побродил по коридору, сунул направление в окошечко, и ему указали кабинет. Трофим прочитал табличку на двери и, ослабев, опустился на стул...
Его осматривали разные врачи — молодые и средних лет, и у всех были одинаково непроницаемые лица и одни несладкие слова: «Ложиться на исследование».
— Когда же? — тоскливо спросил Трофим.
Ему ответили точно так же, как говорил старенький совхозный доктор:
— Чем скорее — тем лучше.
Трофим, глядя в упор, с гвардейской прямотой бухнул:
— Рак, что ли?
Ответили уклончиво: нет, мол, пока оснований для таких заявлений.
... Неизвестно, сколько просидел Трофим в больничном скверике. Не видел людей, не слышал говора — думал. Думал о той страшной последней схватке, что выпала на его долю, о боли и слабости, о медленном умирании в душной палате среди белых стен и проклятых запахов. Проклюнулись первые звездочки, он зашевелился:
— Помрешь — никто не заплачет.
И ему так вдруг захотелось, чтобы заплакала хоть одна живая душа, чтобы вспомнила. Но друзей у него не было, родных не водилось, и Трофим принялся впопыхах перебирать всех своих знакомых, кому без него стало бы тошно. Таких не оказалось. Знал: случись что — пожалеют сообща, проводят всем совхозом до последней оградки, вспомнят, скажут хорошие слова — и все. И никто не проснется среди ночи в тоске. Спать будет совхоз крепко.
Трофим вскочил, вытащил кисет с махоркой, задымил, норовя дымной горечью заглушить горькие думы, — не вышло. «Вот ведь как дыряво прожил, — казнил себя Трофим. — В одиночку, седым волком — бирюком». Жениться побоялся, считая себя уродом, калекой. Учиться посылали, не поехал: в стариках ходил с тридцати годов, опомнился — впрямь дедом стал, голова пеплом посыпана. Осталось одно: на молодых ворчать да в Климовке сидеть, носа не высовывать. А что высидел? Кому теперь нужен?
— Вам плохо, товарищ?
— Ничего.
Вот так всегда: на доброе слово не нашлось ответа. Человек, поглядев, пошел своей дорогой — к дому, к семье. А Трофим доковылял до Варвары. Погладил лошадку и возле нее, теплой, немного успокоился: «Ничего, поскрипим еще!»
На другой день он надел под новый плащ свой парадный, с медалями, пиджак и тихонько, без свидетелей поехал в Москву. Женькино училище нашел без труда. Позванивая медалями, прошагал в кабинет к директору.
— Нет, — сказали ему. — Такой в списках не значится.
Трофим потребовал еще раз и подробно пересмотреть списки. Опять ничего. Женька пропал.
— В милицию? — спросил директор училища.
Трофим, подумав, ответил:
— Нет. Теперь в деревне он, у тетки. Не первый раз. Извините.
Он ехал домой в электричке, думал о Женьке, вспоминал все его выверты и в конце пути решил: мальчишку нужно взять в такие ежовые рукавицы, чтобы не пикнул. «Тогда вспомнит и спасибо скажет».
Трофим даже улыбнулся, представив, как нагрянет к старой Женькиной тетке в дальнюю деревню.
«А вам какое дело?!» — запетушится пацаненок.
«Я те дам какое дело! — скажет ему Трофим. — Даром, что ли, я за вас, таких, воевал? Даром, что ли, совхоз возводил, ферму строил? Даром, что ли, жил на белом свете?!»
Трофим повеселее взглянул на голые березки за окном, на краснощеких парней, что громко разговаривали и хохотали в конце вагона, на малыша, который самозабвенно грыз яблоко, на красивую молодую маму его — она с улыбкой читала книжку, вытянув ладные ножки в сапожках.
Трофим посмотрел на вагонную дверь: в нее протискивался Женька, в том же тяжелом пальто и с тем же нелегким чемоданом, с каким его проводили за знаниями. Лицо его осунулось, шапка дымилась.
— Здрасте! — уселся он напротив Трофима, грохнув чемодан у ног.
— Здравствуй, — ответил Трофим и больше ничего не мог сказать — не придумал.
А Женька кротко помаргивал в окошко и, видно, не собирался разговаривать с попутчиком.
— Ну и как? — не вытерпел тот.
Женька покосился: старый солдат глядел сочувственно, как свой. И Лешачихин сын со вздохом признался: