Какими удивительно долгими казались нам вечера! Могильную тишину нашей комнаты нарушал только шелест переворачиваемых книжных страниц. Холодное, огромное помещение, мрачные обои, потрескивавшая от рассыхания мебельная рухлядь – все эти невольные свидетели нашего одиночества только увеличивали страшное однообразие и гнетущую, беспросветную скуку. Лампа с зеленым абажуром бросала скупой пучок света на биллиардный стол; вдоль стен царил сумрак. Но со временем мы привыкли и к нему. Целыми тучами навещали нас привлеченные светом ночные бабочки и какие-то неизвестные нам насекомые с зелеными крыльями, похожие на стрекоз. Иногда к нам врывался отголосок звонкого смеха, стук захлопнувшейся двери, чей-то крик. Тогда мы прерывали чтение и, затаив дыхание, внимательно прислушивались, с нетерпением ожидая повторения этих звуков, пленительных звуков настоящей живой жизни, проходившей мимо нас…
Как-то, пробегая по коридору, я услышала доносившийся из нашей комнаты чей-то негодующий голос. Я осторожно повернула дверную ручку и на цыпочках вошла. Посередине комнаты, покорно вытянув руки по швам, перед панной Яниной стояла Луция. Губы у нее были плотно поджаты, на щеках пламенел румянец. Услышав скрип двери, наша опекунша повернула голову. Видя на ее лице следы сильного возбуждения, но не зная еще, чем оно вызвано, я на всякий случай всхлипнула и громко потянула носом воздух, низко опустив при этом голову и изображая всей своей позой величайшее раскаяние и печаль. Казалось, суровый взгляд панны Янины, остановившись на мне, несколько потеплел и смягчился, но стоило только ему коснуться Луции, как он снова принимал свое прежнее неумолимое выражение ярости и возмущения.
– Ясна пани баронесса, смилостивившись над вашей матерью и милосердно учтя ваше собственное состояние здоровья, взяла вас на каникулы в свой дом. Относятся к вам здесь исключительно, и вы должны быть признательны за это, потому что бедные дети из таких семей, как ваша, направляются нами обычно в благотворительные учреждения сестер милосердия святого Винцента. И мы надеялись, что вы близко к сердцу примете оказанную вам честь. Но – где там!.. Мы были чрезвычайно поражены, когда узнали, что ясну пани баронессу вы называете «пани председательница». Даже экономка и Маринка, хотя они простые женщины, были огорчены этим. До сего времени я вам ничего не говорила, ожидая, что вы сами догадаетесь обо всем и исправите свою ошибку. Однако сегодня, находясь в кладовой, я слышала, как Луция в беседе с горничной допустила выражение «пани председательница». Луция, поведение которой и так достаточно странно, позволила себе на этот раз слишком много.
– Пани хочет, чтобы мы, обращаясь к пани председательнице, говорили: «Проше, ясна пани»? – равнодушно спросила Луция, поднимая голову.
Лицо нашей опекунши побагровело. Смиренное выражение как ветром сдуло с него. Щеки ее набухли, губы оттянулись вниз, а нос, казалось, заострился еще больше. Вся фигура панны Янины стремительно выпрямилась, и даже стало видно, как на ее покрасневшей, вытянувшейся вверх шее пульсирует какая-то жилка.
Забыв о своей степенности, наша опекунша заговорила теперь быстро, взахлеб, словно опасаясь, что ее прервут раньше времени:
– Я была принята в этот дом много лет назад. Госпожа баронесса заботилась обо мне, как родная сестра. Мне дозволены были непринужденные дружеские отношения со всеми членами семьи. И несмотря на это, я… – у нее неожиданно захватило дыхание, – …я никогда не осмеливалась называть госпожу баронессу иначе, чем «ясна пани». Только по прошествии многих лет, да и то по собственному желанию и указанию госпожи баронессы, когда я была уже вполне взрослой… А между тем, вы, вы, совершенно посторонние люди, едва успев приехать сюда, сразу начали позволять себе слишком много!
И, охватив обеими руками шею, словно ее что-то душило, она с трудом выдавила из себя:
– Уходите!.. Убирайтесь отсюда!
Крайне удивленные, мы выбежали из комнаты. А вечером Луция, бледная, в ночной рубашке, встала перед моей кроватью:
– Слушай, Таля…
– Что?
Луция наморщила в задумчивости брови:
– Я знаю, кто такая панна Янина.
Охваченная любопытством, я приподнялась на локте:
– Ну?
Для меня лично панна Янина была только нашей опекуншей и, кроме того, подругой и правой рукой госпожи баронессы, владелицы дворца; больше о ней я ничего не знала.
– Ну, говори же!
И Луция, в голосе которой звучали одновременно убежденность и мстительность, презрение и торжество сделанного открытия, сказала:
– Панна Янина – это… Это «высохшая глиста»!
Изумленная, смотрела я на сестру, а она, покачивая головой, говорила в задумчивости:
– И подумать только, ведь у панны Янины – законченное университетское образование! Ты заметила, как неотступно ходит она следом за баронессой, лишь на шаг позади нее и с таким выражением лица, точно ей доверена охрана гроба господня. Я слышала вчера, как она разговаривала с кем-то о баронессе: «Примерная христианка, рыцарское сердце, умница, требовательна к себе…» И что-то там еще… Ага!.. «Ее душа столь преисполнена милосердия к людям, что она взяла на содержание двух незнакомых детей из предместья…» Это, значит, о нас!.. В общем, она говорила о баронессе, как о святой. Даже слова те же самые, какими она рассказывала нам о «великой Терезе»: «великолепная душа», «провидица»…
Луция на минуту приостановилась, глубоко над чем-то задумавшись, а потом вновь продолжала говорить, но уже более мягким, более доброжелательным тоном:
– Любопытно, как это панна Янина очутилась здесь? Может быть, она была очень бедной и думала, что тут, во дворце, ей улыбнется счастье? А может быть, семейство баронессы взяло ее для того, чтобы она штопала белье или составила компанию старой ясной пани?
Уставившись на меня, Луция в задумчивости продолжала свои рассуждения:
– Мне кажется, Таля, что панна Янина тоже имела какие-то свои желания, о чем-то мечтала. И, прежде чем приучилась неизменной черной тенью следовать всюду за баронессой, небось не раз всплакнула в подушку, когда никто ее не видел. А может быть, она не могла найти работы? Видя вокруг себя только безработицу и нужду, испугалась, наверно, и решила, что во дворце ей будет легче. И потому вскоре стала такой набожной и такой покорной. Подумай только, какой это большой день для нее, когда она смогла назвать баронессу по имени! Ты заметила, как задрожал ее голос, лишь только начала она говорить об этом? Наверно, в течение всех этих лет она получила немало упреков по своему адресу, и несмотря на это, я уверена, она и сегодня воздает молитву господу богу за то, что он удостоил ее чести жить бок о бок с баронессой… Это ведь просто ужасно – так унижаться!.. Теперь-то она, конечно, даже и не сумела бы жить по-другому. А чувствовать, как настоящий человек, она уже давно не может. – Луция глубоко вздохнула. – Я предпочла бы умереть, чем так прозябать!
Совершенно ошеломленная необычным для Луции стремительным потоком слов, я смотрела на нее с удивлением. В своей длинной ночной рубашке она стояла возле огромного биллиардного стола и на его фоне выглядела такой беспомощной и слабой! Не зная, что ответить, я окинула взглядом комнату. Хмурая рухлядь показалась мне в этот момент особенно отвратительной и необычайно увеличившейся в своих размерах. Весь этот хлам, заполнявший комнату, с молчаливым презрением смотрел на щупленькую девчонку, застывшую возле громоздкого, никому не нужного биллиарда. Гипсовый уродец, венчавший карниз кафельной печи, кривил губы в отвратительной, издевательской улыбке.
– Если бы когда-нибудь в моей жизни случилось так… – снова заговорила Луция, понижая голос, точно опасаясь, как бы кто-нибудь из врагов не подслушал ее признания, – так, что мне надо было бы выбирать, какой дорогой идти, то я никогда, никогда не выбрала бы ту дорогу, по которой пошла панна Янина.