— Ахъ да, на склонѣ 21.
Я удивленно взглянулъ на нее. Она смотрѣла наивными глазами. Повидимому, она сказала это совершенно просто, только потому, что запомнила цифру.
Семья Монпуа выходитъ рѣдко. Имъ позволили остаться на фермѣ, но запретили ходить около позицій. Чтобы поразмять ноги, старикъ Монпуа ходилъ иногда гулять между солдатскими землянками, во однажды онъ повздорилъ съ солдатами изъ-за двухъ новыхъ носилокъ, изъ которыхъ тѣ хотѣли сдѣлать двери для землянокъ; они выругали его, и теперь онъ не рѣшается туда показаться.
Съ тѣхъ поръ онъ сталъ ходить въ ту сторону, гдѣ расположены батареи.
Онъ свиститъ, зоветъ Злюку, своего большого пса, и издали видно, какъ они прогуливаются, хозяинъ въ черномъ и бѣлая собака. Онъ доходитъ до вершины холма и никогда не идетъ дальше. Если нѣмцы начинаютъ стрѣлять, онъ не торопится уходить, онъ не боится.
Въ хорошую погоду неутомимая стая голубей бѣлымъ вѣнкомъ окружаетъ верхушку мельницы, а нѣкоторые голуби улетаютъ. Однажды изъ окоповъ выстрѣлили въ одного голубя, который леталъ слишкомъ низко надъ позиціями. Испугался ли онъ? Онъ улетѣлъ въ сторону нѣмцевъ.
Но теперь мы долго не увидимъ голубей съ фермы: полковникъ грозился всѣхъ ихъ перебить.
Монпуа не возмущаются этими придирками. Они, повидимому, и не догадываются о томъ недовѣріи, которымъ они окружены, и никогда не говорятъ объ этомъ. И это больше всего удивляетъ меня.
Когда имъ отказываютъ въ пропускѣ на нѣсколько часовъ, отецъ немного поворчитъ, и все. Дочь иногда намекаетъ на это, но говоритъ своимъ обычнымъ тягучимъ голосомъ, нисколько не волнуясь, какъ о вполнѣ понятномъ неудобствѣ, съ которымъ приходится мириться въ виду войны.
Странная дѣвушка, нѣжная, болѣзненная, говорить она вялымъ голосомъ, такимъ же безцвѣтнымъ, какъ ея щеки. Она запоминаетъ все, что слышитъ — все о нашей жизни, о всѣхъ нашихъ семьяхъ, о нашихъ дѣлахъ — и сама читаетъ намъ всѣ письма, которыя она получаетъ отъ своего брата, солдата стрѣлкового полка, гордости семьи.
Ее интересуютъ также наши солдатскія занятія. Она никогда не задаетъ вопросовъ; она слушаетъ насъ, не произнося ни слова, и можно предположить, что она думаетъ о чемъ-то другомъ, если наблюдать за ея задумчивыми глазами.
Я помню, какъ однажды утромъ въ присутствіи Мораша, который въ то время пилъ по утрамъ кофе на фермѣ, она разговаривала съ Демаши о нашей ночной работѣ. Мы устроили на опушкѣ лѣса прикрытіе для пулемета. Жильберъ объяснялъ ей, въ какомъ мѣстѣ мы работали: подъ елями, около ручья.
— Болтунъ, опасный болтунъ, — крикнулъ своимъ рѣзкимъ голосомъ фельдфебель Морашъ.
Помню, какъ Жильберъ весь поблѣднѣлъ; но она только взглянула на Мораша съ удивленнымъ видомъ и ничего не отвѣтила. Она никогда не заговаривала объ этомъ инцидентѣ.
Эмма еще болѣе внимательна къ намъ, чѣмъ ея мать. Когда я возвращаюсь изъ окоповъ, для меня всегда готова горячая вода, чтобы я могъ наскоро помыться. Она знаетъ, кто что любить, приготовляетъ супъ съ капустой, какъ это нравится Жильберу, и завариваетъ очень крѣпкое кофе по нашему вкусу, хотя сама предпочитаетъ его не пить. Когда мы приходимъ, туфли наши уже стоятъ и сохнутъ у огня, и когда на повозкѣ провозятъ раненаго, она выбѣгаетъ на дорогу посмотрѣть, не одинъ ли это изъ ея солдатъ. Когда кто-нибудь изъ насъ начинаетъ говорить, она подходитъ. Я слѣжу за ней, какъ она слушаетъ Бертье. Онъ объясняетъ Жильберу, какъ, по его мнѣнію, должно будетъ вестись новое наступленіе, вдаваясь въ подробности.
Она стоитъ около лампы съ чашкой въ рукѣ и кажется, что ея залитый свѣтомъ подбородокъ окунуть въ молоко. Слушаетъ ли она?
Она поворачиваетъ голову, замѣчаетъ меня и, опустивъ глаза, подходить къ матери, неслышно ступая туфлями по полу.
Настоящій семейный обѣдъ, одинъ изъ тѣхъ интимныхъ, дружескихъ обѣдовъ, когда такъ пріятно озябшимъ людямъ погрѣться въ теплѣ. Солдаты ли мы?
Это едва чувствуется, мы забываемъ объ этомъ. Правда, Бертье носитъ матросскую блузу, одинъ или двое въ голубыхъ тужуркахъ, но остальные въ курткахъ, въ жилетахъ, безъ признака военной формы.
Мы беззаботны, крѣпки, намъ лѣтъ по двадцати пяти, и насъ разбираетъ хохотъ. Жизнь — огромное поле, раскинувшееся передъ нами, и мы готовы бѣжать по этому полю.
Умереть! Чего тамъ! Онъ умретъ, можетъ быть, и сосѣдъ его, и другіе еще, но я, я-то не могу умереть… Но можетъ сразу исчезнуть эта молодость, эта радость, эта переполняющая меня сила.
Мы видѣли, какъ умирали десяти, мы увидимъ, какъ погибнутъ сотни, но чтобы и моя очередь могла придти, чтобы и я могъ лежать неподвижнымъ голубымъ комкомъ въ полѣ — этому не вѣрится.