Несмотря на смерть, преслѣдующую насъ и выхватывающую изъ нашихъ рядовъ въ любое время кого ей вздумается, безсмысленная увѣренность еще сильна въ насъ. Неправда, не умираютъ! Развѣ можно умереть, когда сидишь при свѣтѣ лампы надъ блюдомъ, такъ крѣпко пахнущимъ лукомъ?
Впрочемъ, мы никогда не говоримъ о войнѣ: это запрещено за столомъ. Запрещено также употреблять грубыя выраженія и разговаривать о служебныхъ дѣлахъ. За каждое нарушеніе вносится десять сантимовъ штрафа въ общую кассу — это наша ежедневная игра.
О чемъ мы говоримъ? Обо всемъ, вперемежку. Разсказываемъ о своей профессіи, о своихъ любовныхъ приключеніяхъ, о дѣлахъ, и всегда въ веселомъ тонѣ. Жизнь каждаго изъ насъ представляется рядомъ анекдотовъ и не намѣренно мы слегка выдумываемъ; вѣдь въ нашемъ короткомъ прошломъ молодыхъ людей такъ мало воспоминаній.
У самыхъ хмурыхъ не находится для разсказа грустныхъ воспоминаній.
Однако, они извѣдали трауръ, горе. Да, но это прошло… У человѣка отъ жизни остаются только счастливыя воспоминанія, другія стираетъ время; нѣтъ скорби, которую не залечило бы забвеніе, нѣтъ потери, отъ которой не утѣшились бы.
Въ прошломъ все прекрасно; издали люди кажутся лучшими. Съ какой любовью, съ какой нѣжностью говоримъ мы о женщинахъ, о возлюбленныхъ, о невѣстахъ. Всѣ онѣ чисты, вѣрны, радостны, и послушать насъ въ эти вечера, подумаешь, что кромѣ счастья въ жизни ничего нѣтъ.
Иногда что-то щелкаетъ объ стѣну, какъ ударъ хлыста. Кракъ! Это шальная пуля.
— Войдите! — кричитъ Демаши.
— Нужна была война, чтобы мы поняли, что мы были счастливы, — говоритъ всегда серьезный Бертье.
— Да, нужно было узнать горе и страданія, — поддакиваетъ Жильберъ.
Раньше мы не знали, мы были неблагодарны…
Теперь мы упиваемся малѣйшей радостью, какъ сладкимъ блюдомъ, котораго обычно лишены. Счастье повсюду: счастье — это землянка, куда не протекаетъ дождь, хорошо согрѣтый супъ, охапка грязной соломы, на которой спишь, забавная исторія, разсказанная товарищемъ, ночь безъ дежурства… счастье! но вѣдь оно заключено въ двухъ страницахъ письма изъ дому, на днѣ кружки рома. Камень, простой камень въ лужѣ грязи, на который можно было бы поставить ногу — и это счастье. Но, чтобы понять это, надо пройти черезъ лужу грязи.
Я пытаюсь проникнуть въ будущее, увидѣть то, что будетъ послѣ войны, въ томъ туманномъ и позлащенномъ, какъ лѣтняя заря, грядущемъ.
Доживемъ ли мы до него? И что дастъ оно намъ? Смоемъ ли мы когда-нибудь съ себя это долгое страданіе? Забудемъ ли мы когда-нибудь это горе, эту грязь, эту кровь, это рабство?
Бурланъ всталъ и пошелъ за скрипкой. Онъ самъ смастерилъ ее изъ коробки отъ сигаръ и двухъ струнъ, которыя онъ выписалъ изъ Парижа, и этой игрушкѣ, этому цирковому инструменту мы обязаны нашими лучшими вечерами.
Онъ настраиваетъ ее — два жалобныхъ звука — и всѣ умолкаютъ.
Музыка — нашъ общій другъ. Онъ играетъ adagio изъ Патетической Симфоніи Бетховена. Все стихаетъ… Музыка страстная и нѣжная, какъ наши сердца. Есть ли что-нибудь патетическое въ этихъ трепетныхъ звукахъ? Нѣтъ… Это томительная прекрасная мечта. И потомъ, не все ли равно, что онъ играетъ… Мысль не слѣдитъ за музыкой. Это канва, на которой наши грезы вышиваютъ узоры.
Бертье слушаетъ, сложивъ руки, пріоткрывъ ротъ. Жильберъ закрылъ глаза сплетенными пальцами, и виденъ только его прямой лобъ упрямаго ребенка.
Сюльфаръ принялъ серьезный видъ, на лицѣ его сосредоточенное выраженіе, какъ будто онъ силится понять. Я закрываю глаза, чтобы ничего не видѣть.
Затѣмъ Жильберъ, у котораго красивый голосъ, поетъ вполголоса романсы, и всѣ мы подпѣваемъ ему. И мы вспоминаемъ Парижъ, прекрасный Парижъ осенью, когда мокрые отъ дождя тротуары отливаютъ при свѣтѣ фонарей.
Мы поемъ послѣднія парижскія пѣсенки, голоса наши крѣпнутъ. Откинувшись на спинки стульевъ, мы беззаботно оремъ отъ избытка радости. Уже не слышна скрипка Бурлана, заглушенная нашимъ шумнымъ хоромъ…
— Слушайте!
Наступило внезапное молчаніе. Бурланъ остановился съ приподнятымъ смычкомъ. Лица удивленно вытянулись… Мы тревожно прислушиваемся.
Что это такое?
Опять такой же ударъ кулакомъ въ дверь, и чей-то голосъ раздается въ ночи.
— Раненый!
Быстро открываютъ дверь; онъ входитъ, и глаза его начинаютъ мигать.
Онъ блѣденъ, подъ большими глазами у него огромные круги. Лѣвая рука лежитъ на перевязи изъ большого грязнаго платка, на которомъ расплывается красное пятно, и, когда онъ идетъ, кровь, просочившись до его неподвижной кисти, капаетъ на землю.