— Нѣтъ, не надо рома. Я предпочитаю вино.
Рука Монпуа дрожитъ, когда онъ подноситъ ему вино. Молча, чувствуя неловкость, мы окружаемъ товарища. Энергія его упала, онъ тяжело опустился на стулъ. Слышно только бульканье вина въ его засохшемъ горлѣ.
Собака проснулась. Она встаетъ, нюхаетъ слѣдъ и каплю за каплей вылизываетъ съ пола еще теплую кровь.
Еще шесть дней, шесть дождливыхъ дней въ окопахъ, и вотъ мы снова на фермѣ.
Я пишу. Монпуа, съежившись, согнувъ спину, сидитъ у самой печки, трубка его потухла. Слышно только, какъ закипаетъ супъ, и какъ тяжело дышитъ старикъ.
Я нахожу, что онъ измѣнился со времени наступленія. Онъ не шутитъ съ нами, какъ бывало раньше. Цѣлыми часами онъ молча сидитъ на своемъ низкомъ стулѣ и, когда мы говоримъ между собою, онъ поворачиваетъ голову и слушаетъ насъ съ такимъ видомъ, какъ будто опасается какой-нибудь грубой выходки.
Жена его говоритъ, что онъ боленъ. Однако, онъ не жалуется. Она ворчитъ, что онъ не хочетъ обращаться къ врачу, и самъ лечитъ себя какими-то отварами изъ травъ.
Что съ нимъ? Я часто думаю объ этомъ. Конечно, но его осунувшимся чертамъ, по лихорадкѣ, отъ которой онъ дрожитъ по вечерамъ, видно, что онъ боленъ, но мнѣ этого недостаточно. Мнѣ кажется, что подъ этимъ убитымъ видомъ скрывается что-то другое; не только недомоганіе заставило его такъ сгорбиться и сидѣть цѣлый день, молча, передъ печкой. Не видно, чтобы онъ страдалъ. Онъ погруженъ въ раздумье, вотъ и все.
Онъ уже больше не разспрашиваетъ насъ, какъ бывало, о новыхъ окопахъ, о нашихъ работахъ, о патруляхъ, обо всемъ, что такъ интересовало его. Наоборотъ, когда мы заговариваемъ объ этомъ, у него всегда находится предлогъ, чтобы удалиться, или онъ опускаетъ голову и полузакрываетъ глаза, какъ бы стараясь забыться. Не я одинъ замѣтилъ это.
— Бѣдняга, кажется, ему тяжело слушать, когда говорятъ о наступленіи, — сказалъ мнѣ, сжалившись надъ нимъ, Жильберъ.
Это правда. Ни разу онъ не говорилъ съ нами о наступленіи, ни разу онъ не подошелъ къ намъ послушать разсказы о немъ. Когда говорятъ о наступленіи, онъ не поведетъ даже глазомъ. Только замѣтно, какъ спина его еще сильнѣе сгибается и ниже склоняется голова… Я вижу только его спину, его широкую круглую спину, за которой, мнѣ чудится, таится какое-то суровое вниманіе. Можно поклясться, что онъ дремлетъ, но, однако, онъ слушаетъ, я увѣренъ, что онъ слушаетъ.
Однажды вечеромъ Бертье разсказывалъ сержанту изъ обоза, какъ имъ пришлось отступать по изгибу траншеи. Онъ съ нѣсколькими солдатами прикрывалъ движеніе, стрѣляя по сѣрымъ спинамъ нѣмцевъ, пересѣкавшихъ поле, и забрасывая траншею обломками рогатокъ, бревнами и всѣмъ, что попадалось. По прямымъ же линіямъ онъ заставлялъ своихъ людей бѣжать, боясь продольнаго огня, и такъ какъ они оглядывались, то спотыкались о трупы и съ проклятіями падали. Къ счастью, раненыхъ уже вынесли, иначе было бы уже слишкомъ поздно. По дорогѣ до самой первой линіи они наткнулись только на одного раненаго. Онъ сидѣлъ на брустверѣ, спустивъ ноги, какъ на краю канавы, не опасаясь уже пуль, и кричалъ жалобно, долго, упорно: „Я ничего не вижу… Не оставляйте меня… Я ничего не вижу!..“ Съ виска у него текла вдоль щеки широкая красная струйка. Онъ слыхалъ, какъ бѣгутъ мимо и, догадавшись, конечно, что отступаютъ, онъ побѣжалъ за отступающими, сначала согнувшись, почти на четверенькахъ, затѣмъ выпрямившись, спотыкаясь, нащупывая темноту своими невѣрными руками. Минуту ихъ преслѣдовала его мольба: „Не оставляйте меня, товарищи, клянусь вамъ, я не буду кричать“… Затѣмъ, шагнувъ въ яму въ траншеѣ, слѣпой, вытянувъ руки, камнемъ свалился въ свою могилу. Поворачивая за уступъ, они услышали сухой трескъ маузера. Конечно, кто-то изъ состраданія пристрѣлилъ его.
Я случайно взглянулъ на Монпуа во время разсказа Бертье. Онъ слегка приподнялъ голову и слушалъ, странно расширивъ глаза, большіе неподвижные глаза. Но онъ увидѣлъ меня и тотчасъ опустилъ голову, снова погрузившись въ дремоту.
Этотъ подмѣченный мною взглядъ не имѣетъ значенія, а все-таки съ того вечера странныя мысли приходятъ мнѣ въ голову. Инстинктивно, противъ воли, я слѣжу за старикомъ.
О чемъ думаетъ онъ цѣлыми днями? Мнѣ кажется, теперь я знаю о чемъ. Это даже не догадка, это только неясная тревога, необоснованное безпокойство, начинающее принимать какую-то форму. Но умъ мой сопоставляетъ маленькіе факты, обыкновенныя совпаденія. Я слѣжу теперь за его малѣйшими жестами, какъ будто я долженъ раскрыть что-то.