— До смѣны осталось еще три дня.
— Нѣтъ, только два съ половиной, насъ должны смѣнить въ среду вечеромъ.
Бреваль усердно писалъ письмо, положивъ на колѣни сумку вмѣсто пюпитра.
— Ты пугаешь свою жену, — пошутилъ Лемуанъ. — Ты ей разсказываешь, что мы готовимся взлетѣть на воздухъ?
Снаряды падали рѣже въ эту ночь. Было почти тихо. Только заглушенный стукъ заступа убаюкивалъ насъ.
Въ полночь я вышелъ на дежурство. Въ окопѣ было холодно, и Жильберъ трясся отъ озноба подъ своимъ одѣяломъ. Ледяной вѣтеръ дулъ изъ лѣсу.
— Слышишь?
— Да, все стучитъ.
Мы не смотрѣли уже на поля. Зачѣмъ? Тамъ ничего не видно — темная ночь. Мы слушали, думали.
Первый заговорилъ вполголоса Демаши, тѣмъ слегка насмѣшливымъ тономъ, который меня раздражалъ и который мнѣ все-таки нравился.
— Было слишкомъ хорошо… Право, было слишкомъ хорошо. Безпечная жизнь, каждый день какая-нибудь радость. Въ одинъ прекрасный день кто-то стучитъ: „Стукъ! Стукъ! Это жизнь. — Но я васъ не знаю… — Тѣмъ хуже, наступила ваша очередь!“ — Она всовываетъ вамъ въ руку заступъ и винтовку, и вотъ, рой, пріятель, маршируй, пріятель, подыхай, пріятель…
— Зачѣмъ же ты поступилъ на службу, — сказалъ ему Лемуанъ, — вѣдь ты былъ освобожденъ?.. Особенно въ пѣхоту.
— Долгъ, увлеченіе — все глупости…
Мы подошли къ пулеметчикамъ, молча сидѣвшимъ подъ своимъ прикрытіемъ. Одинъ изъ нихъ спалъ, закинувъ голову.
— Осталось больше двухъ съ половиной дней, не правда-ли, — сказалъ намъ старшій.
— Они раньше кончатъ, — сказалъ второй.
Лемуанъ, продолжавшій въ темнотѣ вырѣзать украшенія на своей палкѣ, начатыя наканунѣ, присѣлъ на корточки въ углу.
— Если они увѣрены, что будетъ взрывъ, — сказалъ онъ, — они должны были увести насъ, какъ увели товарищей… И затѣмъ, почему наше отдѣленіе, а не другое?
Вѣтеръ гасилъ звѣзды. Ночь становилась темнѣе. Мы превратились въ черныя пятна, и въ темнотѣ ничего нельзя было разобрать, кромѣ красноватой точки зажженной трубки. Иногда кто-нибудь подходилъ къ амбразурѣ и всматривался. Ничего… Шорохъ, шелестъ: овцы пасутся ночью и щиплютъ траву на поляхъ.
Продежуривъ три часа, мы вернулись озябшіе. И, плотно укрывшись одѣялами, положивъ подъ головы подсумки, прижавшись другъ въ другу, мы уснули крѣпкимъ животнымъ сномъ.
Утромъ мы проснулись съ предчувствіемъ, съ внутренней тревогой. Стука не было слышно; наоборотъ, трагическая тишина. Отдѣленіе лежало на землѣ, склонившись надъ Бревалемъ, который слушалъ, растянувшись во весь ростъ. Приподнявшись на нашей подстилкѣ, мы смотрѣли на нихъ.
— Въ чемъ дѣло? — прошепталъ Демаши.
— Стука уже нѣтъ!.. Они, должно быть, кладутъ мину.
Сердце мое сразу остановилось, какъ будто кто-то схватилъ его рукой. Я почувствовалъ ознобъ. Правда, не слышно было, чтобы рыли. Кончено.
Бреваль всталъ съ застывшей улыбкой на губахъ:
— Ошибиться невозможно. Они больше не долбятъ.
Мы смотрѣли на землю, такіе же безмолвные, какъ она. Фуйяръ поблѣднѣлъ и хотѣлъ выйти. Ни слова не говоря, Гамель удержалъ его за руку. Мару, скрестивъ руки между колѣнями, сидѣлъ и постукивалъ о подстилку своими толстыми каблуками.
— Перестань, — сурово сказалъ ему Вьеблэ, — слушай…
Мы тревожно вытянули шеи, боясь ошибиться. Нѣтъ! Заступъ опять принялся за работу. Онъ долбилъ. О! Какъ мы полюбили его на мгновеніе, этотъ ужасный заступъ. Онъ продолжалъ рыть. Это было помилованіе. Мину еще не кладутъ, мы еще не погибаемъ…
Вьеблэ откинулъ тревогу въ сторону и будто сорвался съ цѣпи. Блѣдный отъ бѣшенства онъ выскочилъ наружу съ крикомъ.
— Онъ съ ума сошелъ, — воскликнулъ Бреваль. — Что онъ дѣлаетъ!
За нимъ побѣжали. Онъ вскарабкался па мѣшки, набитые землей, и, высунувшись наполовину изъ окопа, вытянувъ шею, вопилъ:
— Можете рыть, скоты, н…ь на васъ… мы, можетъ быть, всѣ взлетимъ, но н…ь на васъ…
Сюльфаръ обхватилъ его и тащилъ внизъ.
— Замолчишь ты…
Бреваль тоже тянулъ его за руку, но тотъ сопротивлялся.
— Не хочу я подыхать, какъ животное… Я могу еще бороться… — рычалъ онъ.
Все-таки удалось стянуть его внизъ и увести въ гротъ, гдѣ онъ успокоился, потягивая старое вино Демаши.
— Хорошее вино, — замѣтилъ онъ съ видомъ знатока.
Тукъ… Тукъ… Тукъ… Заступъ все долбить… Тукъ… Тукъ… Тукъ… Затѣмъ онъ останавливается. Тогда мы прислушиваемся и тревога наша усиливается. Тукъ… Тукъ… Тукъ…