По вечерамъ нѣсколько человѣкъ уходятъ за пищей, нѣсколько санитаровъ отваживаются пробраться къ намъ. И быстро притаившись, они выносятъ человѣка изъ большого семейнаго склепа, гдѣ вотъ уже нѣсколько дней стонутъ раненые, лишенные необходимой помощи. Они крадутъ у кладбища его жертву.
Ихъ еще шесть въ этомъ склепѣ, который боши расширили. Если наклониться надъ могилой, гдѣ они лежатъ, то вдыхаешь ужасный запахъ лихорадящихъ больныхъ и слышишь ихъ умоляющіе стоны и непрерывный хрипъ. Одинъ здѣсь уже недѣлю, оставленный своимъ полкомъ. Онъ уже не произноситъ ни слова. Онъ чудовищно худъ, у него огромные глаза, впавшіе, обросшіе волосами щеки, и исхудавшія руки, и ногтями онъ скребетъ камень. Онъ не двигается, чтобы не растревожить унявшуюся боль раздробленныхъ ногъ, но онъ стонетъ отъ страшной жажды.
Ночью ему приносятъ воды, кофе, когда намъ его доставляютъ. Но съ полдня всѣ фляжки пусты. Тогда, въ сильномъ жару, онъ вытягиваетъ шею и жадно лижетъ плиту гробницы, гдѣ сочится вода.
Въ углу маленькій солдатъ, раненый, скоблитъ ножомъ свой бѣлый языкъ. У другого отъ жизни осталось лишь едва замѣтное движеніе груди, глаза закрыты, зубы стиснуты, онъ напрягъ послѣднія силы, чтобы бороться со смертью, спасти остатокъ жизни, который трепещетъ и вотъ-вотъ исчезнетъ.
Однако, онъ еще надѣется, всѣ они надѣются, даже умирающіе. Всѣ хотятъ жить, и маленькій солдатъ упорно повторяетъ:
— Сегодня вечеромъ санитары придутъ навѣрно, они намъ обѣщали вчера.
Жизнь — но вѣдь ее защищаютъ до послѣдней судороги, до послѣдняго хрипа. Но вѣдь если бы они не надѣялись на санитаровъ, если бы въ лихорадочномъ бреду ихъ не манила къ себѣ, какъ счастье, лазаретная койка, они вышли бы изъ своей гробницы, несмотря на перебитые члены тѣла, на зіяющія раны въ животѣ, и поползли бы по каменнымъ плитамъ, цѣпляясь когтями, впиваясь зубами. Нужно много силы, чтобы убить человѣка, нужно много страданія, чтобы сломить человѣка… Все-таки это бываетъ. Надежда улетучивается, мрачная примиренность тяжело придавливаетъ душу. Тогда обреченный натягиваетъ на себя одѣяло, не произноситъ больше ни слова и, какъ тотъ, который умираетъ въ углу склепа, поворачиваетъ только свою разгоряченную голову и лижетъ сочащійся водой камень.
Кажется, что нѣтъ ни одного живого существа среди этихъ грудъ мусора и щебня, палимыхъ солнцемъ. Ночью мы дрожали отъ холода въ нашихъ норахъ, теперь мы задыхаемся отъ жары. Ничто не шелохнется. Прислонившись къ брустверу изъ мѣшковъ съ землей, съ такимъ же землистымъ цвѣтомъ лица, стоить караульный и ждетъ, замеревъ, напряженно, неподвижно, какъ тотъ мертвецъ, который лежитъ передъ часовней, скрестивъ руки, съ зіяющей раной на затылкѣ, съ проломленнымъ черепомъ.
Снаряды продолжаютъ падать, но мы ихъ не слышимъ. Отупѣлые, охваченные лихорадкой, мы идемъ въ гости къ Сюльфару, въ его гробницу. Его можно найти по надписи: „Матье, бывшій мэръ“.
Съ утра до вечера онъ играетъ въ карты съ Лемуаномъ, и, проигрывая, кричитъ, ругаетъ его и обвиняетъ въ мошенничествѣ. Лемуанъ сохраняетъ спокойствіе.
— Не ори такъ, — говорить онъ ему только, — ты разбудишь мэра.
Насъ четверо въ узкой гробницѣ, и мы задыхаемся. Только три часа, всѣ фляжки давно осушены, а люди, отправляющіеся за пищей съ наступленіемъ сумерокъ, вернутся не раньше полуночи. Я не разговариваю, чтобы меньше чувствовать жажду. Эта пыль отъ раздробленныхъ камней и пороха жжетъ намъ горло, и съ сухими губами, съ біеніемъ въ вискахъ мы думаемъ только о томъ, какъ бы напиться, напиться, какъ животнымъ, опустивъ голову въ ведро.
— Ты намъ поставишь ведро вина, а, Жильберъ, — повторяетъ Сюльфаръ. — Мы станемъ на колѣни вокругъ него и будемъ пить, пока не лопнемъ.
Съ тѣхъ поръ, какъ онъ намъ это сказалъ, представленіе объ этомъ преслѣдуетъ насъ. Это невозможное наслажденіе заворожило насъ до безумія: пить, пить всѣмъ лицомъ, всѣмъ подбородкомъ, щеками, выпить цѣлое ведро.
Временами Демаши приходитъ въ бѣшенство. — Пить, — разражается онъ, — я хочу пить!
Ни у кого нѣть ни одной капли. Вчера я заплатилъ за кружку кофе два франка, но сегодня тотъ, кто продалъ мнѣ, предпочитаетъ оставить кофе для себя. Однако, въ деревнѣ есть колодецъ: человѣкъ пятнадцать убитыхъ лежатъ вокругъ него. Германскіе стрѣлки, взобравшись на стѣну, сторожатъ и ждутъ, пока подойдетъ, съ цѣлымъ рядомъ фляжекъ на ремнѣ, самоотверженный товарищъ, я мѣтко подстрѣливаютъ его, какъ дичь. Теперь, при входѣ на кладбище, поставили подпрапорщика, и онъ не разрѣшаетъ проходить. За водой ходятъ только ночью.