О немъ говорили съ оттѣнкомъ симпатіи:
— Это тотъ, кому выпилили ребро.
И онъ склонялъ голову со слабой улыбкой, какъ бы желая поблагодарить.
Какъ всѣ раненые, Сюльфаръ былъ напичканъ воспоминаніями о войнѣ, и ему очень хотѣлось бы подѣлиться) ими; у него ротъ былъ какъ бы полонъ ими, и они текли у него изъ устъ такъ же естественно, какъ молоко изо рта грудного младенца, который слишкомъ насосался. Какъ только онъ начиналъ говорить, — то были рѣчи объ окопахъ, о проволочныхъ загражденіяхъ, о дежурствахъ, о макаронахъ, объ ураганномъ огнѣ, о газѣ, обо всемъ томъ кошмарѣ, о которомъ онъ не могъ забыть.
Однако вначалѣ онъ былъ удивительно сдержанъ. Въ газетахъ онъ читалъ о поразительныхъ подвигахъ, и ему становилось стыдно: о доблестномъ капралѣ, который одинъ уничтожилъ цѣлую роту при помощи пулеметнаго ружья, а остатки добилъ гранатами; о зуавѣ, который закололъ своимъ штыкомъ пятьдесятъ бошей; о солдатѣ, который, будучи въ патрулѣ, взялъ въ плѣнъ цѣлую кучу солдатъ и, привелъ ихъ, а офицера притащилъ на веревкѣ; о стрѣлкѣ уже выздоравливавшемъ, который убѣжалъ изъ лазарета, узнавъ, что началось наступленіе, и рѣшилъ погибнуть вмѣстѣ со своимъ полкомъ… Когда онъ прочелъ всѣ эти разсказы, онъ уже не рѣшался самъ разсказывать что-нибудь, сознавая, что незначительныя происшествія, случившіяся съ нимъ, не произведутъ никакого впечатлѣнія рядомъ съ этими подвигами.
Но долго молчать онъ былъ не въ состояніи. Однажды онъ отважился и разсказалъ на свой ладъ, безъ похвальбы, а скорѣе съ оттѣнкомъ шутки, совершенно вымышленную исторію, въ которой самъ онъ скромно и мужественно выполнялъ роль добровольца, отправившагося въ патруль.
Его сосѣдъ по койкѣ, молодой стрѣлокъ, не повѣрилъ ни слову и онъ едва не умеръ отъ ярости; но добродушная сестра, для которой и предназначался разсказъ, повѣрила и была очень довольна.
Это побудило Сюльфара разсказывать еще такого же рода исторіи; скоро онъ сталъ героемъ лазарета, и штатскіе приходили спеціально, чтобы послушать ого.
Персоналъ лазарета — врачи, сидѣлки, сестры милосердія, священникъ, дамы, которыя приходили, запыхавшись, въ двѣнадцать часовъ и быстро надѣвали бѣлые халаты, чтобы разносить завтракъ, раненымъ — всѣ слышали столько исторій отъ солдатъ, что разсказы о войнѣ уже не удивляли ихъ, но Сюльфару удалось совершенно обновить этотъ родъ разсказовъ.
Больше мѣсяца не получалъ Сюльфаръ извѣстій изъ полка; затѣмъ однажды утромъ онъ получилъ письмо отъ Лемуана и узналъ обо всемъ ораву: о смерти Жильбера и Буффіу, о томъ, что Вьеблэ тяжело раненъ, а Рикордо пропалъ безъ вѣсти… Это было настоящее избіеніе.
Онъ не могъ скорбѣть молча. Онъ перечелъ письмо два раза съ возгласами отчаянія. Цѣлый день онъ говорилъ только о Жильберѣ, о его щедрости, о его умѣ, объ опасностяхъ, которымъ они вмѣстѣ подвергались, и о томъ, какъ хорошо имъ жилось, когда полкъ находился на отдыхѣ; долгими разглагольствованіями онъ смягчалъ остроту своего горя и повторялъ всѣмъ, что онъ потерялъ лучшаго своего товарища, можно сказать, брата; затѣмъ, когда наступилъ вечеръ, волненіе его улеглось, онъ лежалъ, не будучи въ состояніи уснуть, въ палатѣ съ бѣлыми кроватями, погруженный въ думы, и тогда только онъ дѣйствительно почувствовалъ, что другъ его умеръ.
Съ поразительной ясностью вспоминалъ онъ Жильбера, когда тотъ только-что прибылъ въ полкъ, и ихъ первую совмѣстную ночь въ узкой конюшнѣ, гдѣ ночевало отдѣленіе. Вперивъ взглядъ въ голый потолокъ, на который ночныя лампочки отбрасывали печальную тѣнь, онъ представлялъ себѣ всѣхъ своихъ товарищей на тѣхъ самыхъ мѣстахъ, которыя они занимали въ ту ночь, одного свернувшагося подъ одѣяломъ, другого растянувшагося съ выступающими дырявыми носками. Всѣ они воскресали въ его памяти, ясно вырисовывались ихъ лица съ четкими чертами, ихъ взглядъ, какая-нибудь подробность обмундированія, о которой онъ, казалось, забылъ; ему слышались ихъ голоса. И воскресая одинъ за другимъ, они, казалось, поднялись всѣ къ послѣднему смотру, къ послѣдней перекличкѣ: Бреваль, Веронъ, Фуйяръ, Нури, Буффіу, Брукъ, Демаши… И голоса ихъ отвѣчала: умеръ, умерь, умеръ…