— Его бы побрить, вылитый ты, Коммерция.
— Поэтому и повесил, — объяснил Межаков. — Я так и понял, Александр, что ты не сдержишься, на кликуху перейдешь. Поэтому сюда вас и позвал.
— А так бы не позвал?
— Все равно позвал бы, конечно, — признался Коммерция и догадался: — Раз с Виктором Алексеевичем, значит, по делам. Жаль! Посидеть, вспомнить старое, выпить как следует — вот что нам с тобой надо, Александр!
— Ты же непьющий!
— Зато ты… — начал было Коммерция и замялся.
— Ну, что я? — любознательно осведомился Смирнов.
— Позволяющий, — нашел, наконец, слово Коммерция. — Да и я по такому случаю пригубил бы.
— К вечеру, если до вечера здесь задержусь, позволю. А пока — дела.
— Власов, что ли? — без интереса спросил Коммерция. — И нежданно-негаданно бежавший Ратничкин?
— Они, — признался Смирнов.
— Дела-то сугубо местные. Ты-то как в них влез, Александр?
— По дурости.
— Не поумнел, значит, дай Бог памяти, за сколько лет? За пятнадцать, Александр? Пятнадцать лет прошло с последней нашей свиданки!
— Сколько тебе тогда отмотали?
— Пятерик.
— Не может быть! За сомнительный сидор у бабки в магазине? Во дела!
— Тогда, озверев от безобразий амнистированных, судьи отсыпали щедро, на полный карман.
— И все пять, от звонка до звонка?
— Александр, при моем-то поведении! — удивился непонятливости Смирнова Коммерция. — Через год — химия, через два — условно досрочный…
— Здесь сидел? — догадался Смирнов.
— Угу, — подтвердил Коммерция. — И здесь же застрял на всю жизнь.
— Любовь?
— Это с одной стороны. А с другой стороны — покоя захотелось, тихой жизни без опаски, ночей без мыслей: придут или не придут. Дней, которыми ты занимаешься делами всем известными и полезными…
— А стерлядки кольчиком в ресторане на бегах хочется? — перебил Смирнов, — в жестяной особой посудинке с пылу-жару в черном перчике горошком, в лавровом венке, с фиолетовым грузинским лучком…
— Да пошел ты… — не на шутку разозлился Межаков. — Хочется, сам знаешь, что хочется. Да так, что снится даже.
Вошла Снегурочка с подносом, на котором — чайники, три чашки, корзиночка с сухарями, корзиночка с конфетами.
— Знакомься, Танюша, — предложил Коммерция. — Ну, Виктора Алексеевича, ты знаешь, а вот это — мой старый-старый друг Александр Иванович.
Сказав это, он настороженно ожидающе посмотрел на Смирнова.
— Что верно, то верно, — как бы согласился Смирнов, и Коммерция облегченно вздохнул. А Танюша возрадовалась, восхитилась даже:
— Такое событие, а вы — чай! — Немедленно стол надо сообразить, Валюша!
— Стол — вечером. А сейчас у Александра работа.
— Да какая еще работа! — не приняла она отговорок. Но Коммерция знал, как заткнуть женский фонтан. И заткнул одним словом:
— Милицейская.
— Тогда я пойду, — тихо, как бы про себя, решила Танюша и, поставив поднос на казенный письменный стол, в самом деле ушла.
— В свое время на доверие работала? — просто так, чтобы завязать беседу, спросил Смирнов. Межаков поднял на него глаза, понимающе улыбнулся:
— Ничего не скажешь, мастер! Как догадался, Александр?
— По улыбке. Очень уж располагающая.
— У тебя вон тоже располагающая, — сказал Коммерция.
— А наши с ней специальности — близкие родственницы. Сначала расположить человечка, а затем облапошить. Надеюсь, твоя Танюша тоже на покое?
— Ненужно обижаешь, Александр. А тебе со мной говорить очень надо, а тебе не хочется слышать вранья, а тебе крайне необходимо понять общий расклад на здешнем зеленом сукне, чтобы сыграть на уровне.
— Требуешь извинений, что ли? — разозлился Смирнов. — Или условия какие собираешься ставить? Не очень-то зарывайся, я паренек скромный, но грубый.
— Да что с тобой случилось, Александр? В кои-то веки мне достойный партнер для изящного словесного пинг-понга достался, таю от удовольствия, радуюсь от предвкушения, а долгожданный партнер с ходу ребром ракетки не по мячику, нет, а по темечку соперника. Меня.
— Извини. С похмелья, — признал ошибки Смирнов.
Лейтенант Чекунов в маленьком угловом кресле затаился, как любопытная мышка. До ужаса интересно было наблюдать этих двоих.
— Извинения принял, — серьезно сказал Коммерция, разлил чай по чашкам и решился на разговор: — Вопросы задавай.
— Что такое был покойник Власов Николай? Только не в местных масштабах, не аршинами и фунтами, а нормальными метрами и килограммами.
Валерий Евсеевич Межаков речь начал издалека:
— Есть люди, в жизни которых явственно обнаруживается генетическое начало. Возьмем, к примеру тебя…
— Может, возьмем Власова по кличке «Две собаки»? — перебил Смирнов.
— Начнем с тебя, — не согласился Коммерция, желавший говорить и говорить. — Кто ты есть изначально? Простая душа. Я ведь помню, как ты по-детски и абсолютно искренне радовался на Инвалидном рынке лендлизовскому пиджачку, который ты купил у меня. Твои эмоциональные реакции на мир, на поступки, на дела, на слова открыты и непосредственны. Ты веришь всему, что тебе говорят.
— А как же Александр Иванович самых хитроумных жуликов ловит? — не выдержал, обиделся за Смирнова Чекунов.
— Вопрос к месту, Виктор Алексеевич, — похвалил лейтенанта Коммерция.
— Простая душа, непосредственная, естественная и мгновенная реакция в соединении с достойным аналитическим аппаратом — вот этот синтез дает Александру Ивановичу молниеносно определять слабые звенья преступной защитной цепи.
— Не понял я, похвалил ты меня или обругал, — сознался Смирнов и напомнил: — Пора уже про генетическое начало вертухая Власова излагать.
— Генетически он — подлец. А что такое подлец? Для подлеца неудача, горе, несчастье другого — радость несказанная. Какая-нибудь его прапрапрапрабабка, уцепившись хвостом за ветку пальмы, с восторгом наблюдала, как бешеный тигр рвет на куски красавицу-антилопу…
— Коммерция… — плачуще попросил Смирнов.
— Все по делу, Александр, — заверил Коммерция. — Подлецы в определенных обстоятельствах в принципе неопасны, ибо они, опять же генетически, трусливы. Но если для них создаются условия, при которых они ощущают себя в безопасности, они страшны. Они становятся злодеями. Условия эти однозначны — власть. Любая: маленькая, большая, над людьми, над машинами, над коровами, но власть. Но абсолютно ясно, что даже власть над пишущими машинками у подлецов все равно перерождается во власть над людьми. Это единственно, что могут делать подлецы.
Случай с Власовым парадоксален тем, что все случилось наоборот. Вроде как сибирские реки в пустыню повернули. Не от ничтожества к власти, а от власти к ничтожеству. Он ничего не понял, подлецы вообще про себя ничего не понимают, пострадал немного, погоревал об Иосифе Виссарионовиче Сталине, но в конце концов смирился со своим ничтожеством. И осталось единственное удовольствие в жизни: радоваться, когда другому плохо. И водочка, естественно, водочка.
— Говорят, самогон, — поправил Смирнов.
— И одеколон, и аптека, — продолжил список Коммерция. — Что под руку попадется, лишь бы надраться и со слезой вспоминать времена своего могущества. Ратничкина этого он боялся до поноса, но когда тот подзалетел, Власову представилась возможность, пусть в качестве наблюдателя, пусть в качестве свидетеля, качучу на ребрышках ближнего и сильного безбоязненно сплясать. Удовольствие для него равно половому акту. А кончилось все это, посадили Ратничкина, и он снова впал в ничтожество.
— Теперь рецидивист Ратничкин, — попросил Смирнов.
— Да какой он, к черту, рецидивист! — возмутился Коммерция. — Шпана, обыкновенный хулиган с двумя извилинами! Ну, здоров, как бык, ну, безжалостен, как всякий хулиган… Мстить… Но ведь для этого подумать надо, а потом и выдумать что-то. Но мозгов нет. Чем? И уже совсем непонятно, Александр, зачем ему зеленый прокурор понадобился.