— Запомнила, с первой нашей встречи запомнила, — призналась Матильда и сразу же о другом: — Колобок — не самый плохой здесь, Александр Иванович.
— Но самый вредный, Тилли.
— Чем же?
— Тем, что ты его считаешь вполне приемлемым для совместного обитания на земле. Пойми, Тилли, поземкинские закрытые глаза — это убийство прокурора, это убийство Ратничкина, это убийство Олега.
— Ужасное горе — смерть Олега, — вновь переживая вчера пережитое, сказала Матильда. — Когда вчера я его сестру увидела и тетю, честное слово, Александр Иванович, что-то оборвалось у меня внутри и наревелась, наревелась я…
— А зачем они прилетели? — тупо удивился Смирнов.
— Они цинковый гроб привезли и тело в Москву забрали. А вы не знали? Я даже обиделась на вас, что вы не пришли проститься с Олегом, а вы не знали…
— А я, как свинья, весь день по помойкам.
— Искали, Александр Иванович?
— Искал.
— И нашли?
— Нашел.
— Убийцу Олега?
— Нет, Тилли. Мелочи, которые могут вывести на убийцу.
— Вы спокойны сегодня, значит, поймаете этого зверя, — поняла Матильда.
— Если бы зверя! Человека, Тилли, человека! — Смирнову не хотелось продолжать этот разговор, и он, зная женские слабости, точно сыграл на них: — Я сутки, наверное, по-настоящему не ел. После твоей яичницы с генералом.
— Ой, что ж это такое! — ойкнула-ахнула Матильда. — Сейчас я мгновенно что-нибудь соображу. Яичница-то надоела? — Смирнов сделал непонятное лицо. — Надоела, надоела, вижу!
Матильда скрылась за кулисами, а Смирнов сел за свой стол. Шофер-шутник доел котлеты, выпил компот, дожевал, вытаскивая из стакана ложечкой, разбухшие сухофрукты и — говорлив был — сказал Смирнову:
— Вы, как я понял, тот милиционер из Москвы, что здесь шороху навел. Вы вот про помойку сказали…
— Подслушивать нехорошо. Тебе мама об этом никогда не говорила?
— Мне мама о многом говорила, но дело не в этом. Здесь все — помойка, начальник, все! Люди, их дела, их дома, их кроличья любовь, их желания, их мечты, их молодость, их старость…
— Ты почему по своей специальности не работаешь? — перебил вопросом Смирнов.
— А какая у меня специальность? — в уверенности, что Смирнов не угадает, спросил шофер.
— Филфак или истфак университета.
— Истфак, — упавшим голосом подтвердил шофер. — Да, вот вы-то по специальности работаете, это точно.
— Так все же почему, историк?
— Врать не хочется.
— И поэтому считаешь, что вылез из помойки?
— Считал. Казалось некоторое время, что вылез. А получилось, что перелез. Из одной в другую, в которой также благоухает.
— А дальше?
— А дальше, если не вытерплю, в бичи.
— Да, в школу к ребятишкам ты не вернешься. Привык к хорошим бабкам. Что ж, успокаивай себя теорией о всеобщей помойке, а о великой России детишкам поведают невежественные недоучки. И когда невежды всех рангов и профессий научат подрастающий народ, вот тогда окончательно образуется всеобщая помойка, которая будет гнить долго-долго. Сгниет и останется пустое место. Но пока еще не поздно делать дело, историк.
— Поздно, командир. В вас еще фронтовые иллюзии бродят. Вы ведь воевали?
Смирнов молча кивнул, потому что Матильда принесла кусок хорошо зажаренной свинины с картофелем. Спросила:
— Выпьете, Александр Иванович?
Не надо бы выпивать. Но Смирнов чувствовал, что если не выпьет, то не сможет сказать Матильде на прощанье нужных слов. Решил:
— Выпью напоследок. Двести пятьдесят «Греми». Полный гладкий стакан с выпуклым мениском, Тилли.
Матильда направилась к стойке. Шофер проводил ее взглядом и решил:
— И вправду, Тилли. Как вы догадались?
— Работа по специальности.
— А вы недобрый, — вслед за генералом повторил шофер. Поднялся. — Но чертовски занятный. Жаль, что уезжаете. Теперь и побеседовать на пути не с кем.
— Молодой ты еще, историк, — канонически упрекнул его Смирнов, но банальный тезис развить небанально не успел: Матильда принесла стакан.
— За твое счастье, Тилли! — грустно сказал Смирнов и по народному обычаю, когда пьют за счастье, в три мощных глотка осушил стакан.
— Жалко с вами расставаться, но пора, — шофер поклонился им и пошел к дверям. От дверей договорил: — Вы, наверное, правы, начальник.
— О чем он? — спросила Матильда, когда шофер ушел.
— О себе, — ответил Смирнов. — Ты не смотри на меня. Я красиво есть не умею.
Матильда засмеялась и ушла в дальние свои апартаменты. Некрасиво, но очень быстро Смирнов умял свинину с картошкой. Зная московские привычки подполковника, Матильда загодя поставила на стол два чайника. Чай был хорош. Он выпил две чашки подряд, потом еще одну. Посидел, ожидая. Матильда не выходила. Тогда он пошел к ней.
Она стояла у маленького конторского окошка и, упершись лбом в стекло, тихо плакала. Он тронул ее за локоть и попросил:
— Не плачь, Тилли.
Она обернулась, тыльной стороной ладони смахнула две слезинки, улыбнулась, обняла его за шею и поцеловала. Он резко прижал ее к себе, почувствовал ее всю в своих руках и, не скрывая желания, поцеловал, как надо. Она слилась с ним, поплыла в неодолимом стремлении к дальнейшему, но вдруг напряглась, ласково освободилась от его рук и сказала виновато:
— Пусть не будет этого, Саша. Меньше тосковать будем.
— Немка ты, немка, — не то укорил, не то похвалил ее Смирнов. Сам не знал. Знал одно, что благодарен ей до конца жизни за прозвучавшее его имя.
— Русский ты, русский, — передразнила она его, но поняла, что что-то не так и вспомнила нужное: — Великоросс. Пьющий великоросс, — без опаски она поцеловала его еще раз. По-дружески. — Прощай, великоросс.
Он наклонился, поднял ее ладонь и поцеловал. Благодарно.
— Ты у меня здесь на всю жизнь, — сказал он, положив руку на сердце. Он не был влюблен, он не мог сказать, что полюбил ее. Он хотел сказать, но не находил нужных слов, что мужское счастье — встретить такую женщину.
— Хозяйка! — глухо донесся из зала требовательный зов посетителя.
— А я люблю тебя, Саша, — быстро сказала она и помчалась на зов.
Смертельно хотелось курить. Смирнов потоптался в конторке и тоже вышел в зал. Прямо у стойки свидетель Жабко принимал свою сотку.
— Закурить есть? — спросил Смирнов так, что Жабко поперхнулся на последних каплях.
Деликатно откашлявшись и поставив стакан на стойку, он достал пачку «Беломора».
— Пойдет, товарищ подполковник?
— Мои. Угодил, — одобрил Смирнов и вытянул из пачки папиросу. Пока разминал, Жабко уже зажег спичку. Затянулся так, что внутренней стороной щек почувствовал твердость зубов. Еще раз затянулся и в последний раз оглядел уже родной ему зал. Потом заглянул Матильде в глаза.
— Чтобы у тебя все было хорошо, Тилли. И постарайся стать счастливой, — он не имел права добавить два слова: «без меня», он резко повернулся, пошел к дверям и ушел, не оборачиваясь.
Полтора часа он бездумно валялся на кровати, в надежде подремать, чтобы не думать. Подремать не удалось, не брал сон, но и думать не думал. Мысли были заняты тем, чтобы не думать. Он бездумно валялся на кровати.
Ровно в четырнадцать ноль-ноль он поднялся, аккуратно расправил покрывало на кровати, загнал в наплечную кобуру парабеллум, надел куртку, взял сумку и навсегда покинул гостиницу города Нахты.
Пассажиров местного рейса не провожают. У трапа перед закрытой еще дверью «ИЛа» малой толпой ожидал желающий улететь в крайцентр молчаливый люд с чемоданами и корзинами. Когда Смирнов подходил, дверь открыли, у трапа встала неряшливая и суровая бортпроводница. Толпа вокруг нее превратилась в плотную кучу.
И тогда Смирнов увидел, что чуть в стороне от самолета стояли и ждали Матильда и Франц. Его, Смирнова, ждали. Он подошел к ним.
— Здравствуйте, Александр Иванович, — сказал Франц, крепко пожимая ему руку.
— И прощайте, — добавила Матильда.
— В начале века был такой смешной головной убор с двумя козырьками под названием «Здравствуй — прощай», — сказал, чтобы что-то сказать, Смирнов. Вежливо улыбнулся Францу и, вспомня, добавил: — Спасибо вам большое, Франц, вы нам очень помогли.