— Не оправдывайся, Петр Петрович, всем известна твоя занятость, — и уже Смирнову: — Счастливого полета и интересного вам отдыха, Александр Иванович!
Все упреждены, все проинструктированы, и по инструкции — самый трогательный момент: вперед выступила ядреная сексапильная бабенка в кокошнике и, держа на вытянутых руках пакет, певуче произнесла:
— А это вам в дорожке перекусить, Александр Иванович!
— Паек, значит, — понял Смирнов. — Лететь-то всего сорок минут…
Но паек принял и легко взбежал, показывая, что трезвый, по трапу. Кроме пакета, в руках у него ничего не было, деловой капитан Костя уже оттащил смирновскую сумку в салон. Представитель славной московской милиции, поставив пакет на пол салона, на фоне черного дверного проема приветственно поднял вверх обе руки и пожелал:
— До свиданья и спасибо! Счастья и удачи всем!
Бортпроводница устроила его поближе к кабине, там два ряда кресел являли собой как бы первый класс. И сразу же полетели — ждали только его. Командировку в восточносибирский крайцентр подполковник Смирнов устроил себе сам, и явно в корыстных целях. Помимо чисто познавательного интереса, он никогда в этих краях не бывал, им двигало желание быть рядом с совсем растерявшимся сейчас бывшим своим сослуживцем, а ныне кинорежиссером Романом Казаряном, который в этой проклятущей Нахте снимал первую свою самостоятельную картину. Смирнов убедил начальство, что его присутствие на межрегиональном совещании крайне необходимо и, оформив отпуск, который начинался сразу же по окончании совещания, вылетел в крайцентр. Вчера, в последний день, выступил, вроде бы даже удачно, а сегодня — по праву поддатый — перемещался в казаряновскую Нахту.
— Александр Иванович, а там и выпивка, наверное, есть! — сказал кто-то сбоку поставленным голосом. Смирнов с неохотой разлепил так хорошо прикрытые усталые глаза. Рядом сидел громадный киноактер Борис Марченко, который знал его через Ромку по бильярдной Дома кино.
— Ты что, у Ромки снимаешься? — отозвался Смирнов.
— Снимаюсь, снимаюсь, — подтвердил Борис и пальцем ткнул пакет-паек. — Неплохо бы его распотрошить, а, Александр Иванович?
— Прилетим — распотрошу, — пообещал Смирнов.
— Вам хорошо, — обиделся вдруг киноактер. — Вон как проводили.
— Боря, лететь-то осталось полчаса!
— Так ведь буксы горят! — играя голосом, прорыдал киноактер. — Горит свечи огарочек, утих недавний бой, — на беду себе запел, прицепившись к слову «горят», Смирнов и забыл продолжение, которое тотчас радостно и с надеждой басом воспроизвел алчущий киноактер:
— Налей, дружок, по чарочке, по нашей фронтовой! — допел и почти речитативом добавил: — Так в песне, так в песне! А в жизни как, Александр Иванович?
— В жизни все наоборот, — безжалостно отрезал Смирнов, но, увидев, наконец, цвета розового мрамора с прожилками белки глаз артиста, сжалился: — Черт с тобой, потроши!
Вместе с твердой надеждой на улучшение общего своего состояния к Борису пришли обстоятельность и аккуратность: не разорвал, не разрезал бечевку — осторожно и терпеливо развязал узлы, меловую бумагу тщательно сложил в геометрически точный квадрат, а скотч, который соединял створки картонного ящика, отлепил с нежностью.
Вот они, строем, три той крайкомовской экстры, две «Киндзмараули» и, вся в наградах, как генсек, бутылка шампанского. Свертки с закусью Боря просто не заметил, он вытащил из ящика одну крайкомовскую и, страстно поцеловав ее в этикетку, процитировал:
— Любимая, меня вы не любили… — вскочив вместе с ней, исчез за служебной занавеской, вмиг возвратился с двумя высокими стаканами. Уселся опять, на всякий случай спросил разрешения: — Можно?
— Что с тобой сделаешь, — уныло согласился Смирнов. Вроде бы все выходило так, что до встречи с Ромкой больше пить не придется, а вот гляди ты… Он от нечего делать, рассматривая, читал каллиграфические надписи на вощеной бумаге свертков: — Омуль. Медвежатина. Тетерев. Кабаний окорок. Индейка. Чем закусывать будешь, алкоголик несчастный?
Мелко стуча горлышком бутылки по краю стакана, Борис напивал и ответил, не отрывая внимательного взгляда от струи:
— Солененького чего-нибудь.
Смирнов развернул сверток с омулем. С терзаниями совести было покончено, он поднял свой стакан и произнес тост:
— За избрание господина Помпиду президентом Франции!
Тост этот сильно озадачил киноактера, что, правда, не помешало ему быстро выпить. Пожевав-пососав нежный ломтик омуля, поинтересовался все-таки:
— А что он нам хорошего сделал, Помпиду-то ваш?
— С ним как-то легче дышится, малыш, — поведал Смирнов сокровенную тайну и в первый раз глянул в иллюминатор.
Внизу была тайга на взгорьях. Где пониже — размещалась блестящая, как селедка, река, а рядом с ней, и повторяя ее коленца, устремилась серая, даже сверху видно, что пыльная, дорога, по которой еле заметно катили две длинные автомашины — скотовозки.
— Восемьдесят баранов, — сказал Борис. Он тоже глядел в оконце.
— Это ты про съемочную группу? — невозмутимо полюбопытствовал Смирнов. После того, как он самолично запретил деятельность больной совести, хотелось шутковать. Борис, у него не поймешь, не то хрюкнул, не то хихикнул, но на всякий случай вступился за работодателей:
— Зачем же вы так, Александр Иванович? Это я про скотовозки. Каждые семь минут от монгольской границы через Нахту на краевой мясокомбинат днем и ночью, днем и ночью! — поделился он впечатлениями от предыдущего пребывания в Нахте и сразу же добавил: — Еще по одной?
— Подлетаем же! — поискал повод, чтобы не пить, Смирнов.
— Вот за мягкую посадку и выпьем! — с легкостью отмел этот довод разогревшийся артист.
Выпили и снова глянули вниз. Самолет стал заваливаться набок, и они увидели внизу и в стороне разлапистое, в разные, где удобнее, стороны раскинувшееся большое русско-бурятское село.
Желтое и как бы ядовитое здесь солнце сразу же напекло макушку. Форма лежала в сумке. Смирнов был в штатском, а потому без головного убора. Ладонью прикрыв голову, он осмотрелся. Через поляну, именуемую здесь аэродромом, к нему шла делегация, к нему и Борису, потому что все остальные пассажиры уже разбежались по своим русским и бурятским делам.
Среди делегатов Казаряна не было. На съемке, значит. Смирнов покорно ждал. Ждал и Борис, благодарно державший в руках сумку и ящик Смирнова, собственная его сумка висела на плече.
Никого-то из подошедших Смирнов не знал, но деву в первом ряду отметил сразу и на один предмет: вот бы трахнуть! Осознав сразу это, Смирнов понял, что он пьян, как скотина, понял, ужаснулся и расплылся в намеренно маразматически старческой улыбке, уверяя ею приблизившуюся деву в его исключительно родительском в будущем к ней отношении.
— Ну, Жанка, ну, оторва! — бухтел сзади Борис.
Жанка издевательски низко поклонилась Смирнову, чтобы пожилой хрен заглянул в вырез ее платья, обнаружила спрятанный за спиной букет полевых цветов, разогнулась и проворковала:
— С приездом вас, Александр Иванович, заждались! — и вручила букет.
Понюхав его, пьяный Смирнов ляпнул:
— И вы?
— В первую очередь я! — страшно обрадовалась Жанна. — Все здешние мужики уж так надоели! — Она обернулась к надоевшим ей мужикам и распорядилась: — Ребятки, заберите вещи у Борьки, не видите, что ли, что он в кусках!
Ребята забрали вещи у Бориса, а Жанна ловко пришлепнула к смирновской макушке сванскую шапочку.
— Что это? — тупо удивился он.
— Роман Суренович велел вручить. Чтобы вам головку не напекло, — она руководящим взором окинула место действия, решив, что все в порядке, подхватила Смирнова под руку и поволокла к центру районной цивилизации.
Центром районной цивилизации были единственные в деревянном селе три пятиэтажных кирпичных дома, стоявшие разбросанным покоем. Наметанным глазом Смирнов определил: слева — жилой дом для районной элиты, справа — гостиница, ну, а прямо — обиталище партийной и советской власти. Алый стяг над обиталищем мягко колыхался на легком ветерке. Но что это? Не веря своим нетрезвым глазам, Смирнов потряс головой из стороны в сторону — сгинь, сгинь! Не сгинуло.