Общество весело подпевало Олегу, а Смирнов выпивал и закусывал. Наконец, Олег ладонью остановил струны и спросил:
— Тебе очень не нравится, Саня?
— Очень, — признался Смирнов. — Но разве я тебе мешаю?
— Нет. Злишь. Можно я про тебя песню напишу?
— Валяй. Только чтобы с именем, отчеством, фамилией. Чтобы я знаменитым стал.
— А не боишься?
— Тебя, что ли?
— Знаменитым стать.
— В Доме кино и его окрестностях — не боюсь.
— Тогда готовься. Завтра сочиню. Прямо так и будет называться «Подполковник Смирнов».
— Уже придумал, что там будет о подполковнике Смирнове?
— Ага. Как талантливый подполковник научился безупречно выполнять свои обязанности и совершать подвиги с закрытыми глазами.
— Прекратите, — потребовал Казарян. Он единственный знал, чем эта беседа может кончиться. И уже персонально, Олегу: — Дождешься ты когда-нибудь, Олежек. У подполковника рука тяжелая.
— Пусть попробует, — высокомерно заявил Торопов. В длительных перерывах между запоями он усердно качался, занимался каратэ и сильно гордился своей физической формой. Поэтому и одевался в маечки, фуфаечки, свитерочки, позволявшие выявить ширину груди и рельефность мускулатуры. На что и не замедлил намекнуть неунимавшийся подполковник:
— Никак не пойму… кто передо мной? Раф Валлоне? Бельмондо? Но мощен, мощен!
— Прекратите! — уже орал Казарян. А Жанна вытянула из тороповских рук гитару и, мило побренькивая на ней, спела смешным чистым голоском:
— А меня? Я ведь здесь — спросил взаправду дрогнувшим голосом в дымину пьяный Толя Никитский.
— Ты до того пьян, что тебя как бы и нет, — нагло выкрутилась Жанна и предложила вдруг: — Все на свежий воздух! Здесь же накурено как в школьном сортире!
Надышавшееся свежим воздухом за три недели экспедиции под завязку молчаливое большинство просто отправилось спать, две девицы остались прибираться в номере, так что любителей воздушных ванн оказалось шестеро. На лестничных переходах потерялся Никитский, так что на официальный плац вышли пятеро: Жанна, Сеня Саморуков, Казарян, Смирнов и Олег Торопов с гитарой.
В доме под красным знаменем ярко горели секретарские окна.
— Подпольный обком действует! — резюмировал Казарян.
— Споем что-нибудь партийно-комсомольское! — предложила Жанна и, обняв левую руку Смирнова, спросила шепотом: — А ты партийный, Санек?
— Ага, — подтвердил Смирнов, с приятностью ощущая тепло, исходящее от Жанны.
— А я — комсомолка, — созналась Жанна и добавила: — Была.
Всех слов песни Олег не знал и не знал, главное, вступительных трех строчек, он их промычал под музыку. Но четвертую спел громко:
А хор мальчиков и одна девочка дружно подхватили припев:
На испоганенное козлом крыльцо вышел бурят-милиционер.
— Здесь запрещено нарушать общественный порядок, — сообщил он.
— А где разрешено? — полюбопытствовала Жанна.
— У себя в Москве нарушайте! — отчаянно выкрикнул милиционер и скрылся за дубовыми дверями. Но представление на этом не кончилось, из гостиницы выскочил Борька Марченко, очумело огляделся, увидел первую пятерку, пожаловался:
— Больше не дают!
И кинулся из освещенного добротными фонарями цивилизованного прямоугольника в неизвестную туземную тьму.
— Борька, ты завтра в кадре! — завопил вслед ему режиссер-постановщик.
— По сценарию он в этом кадре должен быть с похмелья, — успокоил взволнованного творца Сеня Саморуков. — Да и к тому же, как считает наш кинодраматург, чем хуже будет рожа у отрицательного героя, тем лучше.
— А куда это он? — заинтересовался Смирнов.
— Здесь для водителей скоте возок круглосуточная забегаловка функционирует, — объяснил неофиту всезнающий Сеня. — Кстати, Боря подал неплохую мысль, а?
Забегаловка стояла над дорогой на крутом пригорке и освещала фонарем-прожектором, который особо выделял прибитую над крыльцом вывеску с одним выразительным словом «Закусочная».
Борька уже стоял у стойки. А у последнего столика, в самом углу — чтобы незаметнее, печально сидел над граненым стаканом известный писатель. Сразу же заметив его, безжалостный Олег нарочито бесшабашно рванул струны гитары и хрипло запел:
— Деревянный самовар, деревянный самовар!
Делать было нечего: принципиальный писатель резко поднялся и, ни на кого не глядя, покинул пункт общественного питания.
— Гляди ты! — изумился, зная прижимистость мастера слова, Сеня Саморуков. — Даже не допил!
В сиротливом стакане оставалось граммов тридцать, Олег брезгливо двумя пальцами взял его и выплеснул остатки на пол.
— Зачем добро переводишь? — лениво спросила из-за стойки буфетчица.
— Помещение дезинфицирую, — столь же лениво ответил Олег. Удовлетворившись ответом, буфетчица привычно догадалась:
— Всем по сто?
— Лучше целую бутылку, — слегка поправила Жанна.
Не любила баб, посещающих ее заведение, буфетчица, но эту, красивую, языкастую, переворачивающую все, как ей надо, уважала и побаивалась. Поэтому сделала вид, что именно так и задумано: — А я о чем говорю!
Сеня сдвинул два стола, и первым к ним подсел Борис, под шумок мимолетного конфликта незаметно принявший свою сотку, которая, надо полагать, окончательно ликвидировала актерскую наличность. А тут — бутылка, не по дозам, а бутылка. Вполне вероятно, что и нальют.
Олег принес бутылку и стаканы, а Роман миску с квашеной капустой и вилки. Уселись все. Олег с ловкостью необычайной сорвал вилкой с бутылки без хвостика накатанную металлическую пробку и мастерски, на бульк, разлил по пяти стаканам.
— А мне? — по-детски трогательно спросил Боря.
— Мое выпьешь, — ответил Олег.
— Ты же в завязке! А я и забыл! — опять же, как дитя, обрадовался Борис.
— За что пьем? — болтая свою дозу в стакане, поразмышлял Казарян.
— За то, чтобы было хорошо, братцы! — возгласил находчивый Семен.
— И сестры, — добавила Жанна и по-мужски сотку махнула всю.
Выпив, с коровьей грустью зажевали капусту.
— Спойте чего-нибудь хорошее, — попросила буфетчица.
— Я спою, — решила Жанна. — Александр Иванович твои, Лелик, песни не любит.
— А твои — любит? — подначил Олег.
— Он меня любит, а это важнее, — срезала его Жанна и тихо начала:
…Давным-давно пел ему, Смирнову, эту песню милицейский генерал. Давным-давно. Сегодня утром…
Звучала песня, а потом совсем рядом взревел автомобильный мотор. Взревел и вдруг замолк. Замолкла и песня. В зал вошел шоферюга в пограничной фуражке и кирзачах, распорядился сурово:
— Матильда, пожрать что-нибудь и сто пятьдесят!
— Почему — Матильда? — удивившись, прошептал в ухо Роману Смирнов.
— Потому что она — немка, — спокойно разъяснил Казарян.
Два дела сразу делал Александр Иванович Смирнов: ловил рыбу и читал режиссерский сценарий того кинофильма, который сейчас снимался на берегах этой же реки, только километром ниже по течению. И еще беспрерывно зевал от аритмичного похмельного внутреннего дрожания. Следовательно, даже не два, а три дела делал Смирнов. Как Юлий Цезарь.
Заботливый и милосердный Сеня Саморуков разбудил его не слишком рано, когда все для рыбалки было подготовлено. «Газон», ведомый Сеней, домчал подполковника до трех удочек, воткнутых в прибрежный песок и поддерживаемых тремя рогатками, до плащ-палатки, расстеленной на песке, — предполагаемого ложа подполковника, до пойманных трех линьков, на кукане плескавшихся в мелководье, до полной четвертинки и пустого стопаря, припасенных для возможной опохмелки.