Обрывки памяти складываются в целое. Вот оно, есть. Нет, они снова разваливаются. Я шевелю большим пальцем, потом вспоминаю, как это делается. Есть, вспомнил. Проигрываю произошедшее в обратном порядке. Секунда за секундой. Секунды складываются в целые минуты, куски часов. Я нанизываю мгновения одно на другое, скрепляю их в хрупкую конструкцию.
Мои руки и ноги привязаны к кровати, окруженной мешочками, трубочками и попискивающими ящичками. Машина в белом дает мне пососать ледяных чипсов и говорит, что я буду в порядке. Говорит, что они срезают кожу с ног и пришивают на спину. Другая машина в белом задает вопросы и показывает фотографии, чтобы я мог сочинить для них историю. Я рисую картинки, решаю паззлы и писаю в баночки. Машина дает мне блокнот. Если я буду записывать, что помню, это поможет вернуть память. Первая машина втыкает в одну из трубочек шприц. Жидкость проползает от мешочка до локтевого сгиба, но там ничего нет, кроме приклеенного липучкой клочка ваты. Мои руки скованы наручниками и висят под металлическим столиком. Напротив сидит Энслингер.
Мозг пытается запустить нервы. Наномолнии испепеляют гнездо памяти, дроны валятся на спину, беспомощно суча лапками.
— Мы могли бы допросить вас с пристрастием, — говорит Энслингер. — Сыграть в хорошего и плохого полицейского. Обычная процедура, верно? Но это не мой стиль. Да и вы не в лучшей форме. Отдохните немного, а потом мы еще потолкуем.
Энслингер тушит сигарету.
— Знаете, я ведь уже давно вас разыскиваю. Вас или кого-то вроде вас. Откровенно говоря, начал подумывать, что вы вымышленный персонаж. Что-то вроде городской легенды. Не поймите неправильно, но я даже рад, что наконец-то с вами познакомился.
Глава 2
Меня окружает выбеленная белизна. Белизна, в которой нет теней. От пальцев до стен может быть как три фута, так и все тридцать. Первый инстинкт говорит, что я в Аду. Второй подсказывает, что я пришелся не по вкусу Дьяволу. Третий твердит, что может найти себе клиента получше. Слова вылетают из него как пули из пулемета. Похоже, разоряется уже не первый час, не обращая внимания, что я все это время пребывал в коме.
— Без меня о деле не говорить. Ни с кем. Точка. Ни с полицейскими, ни с Энслингером, ни с кем. Если кто-то из врачей задает вам вопрос, не касающийся напрямую темы вашего лечения, держите рот на замке. То же относится к сестрам и сиделкам. К ним особенно. Пока вы здесь, вы не должны ни с кем разговаривать. Когда выйдете, тоже. Любой, кто с вами заговорит, может быть вызван в суд в качестве свидетеля. Что еще хуже, любой из них может быть информатором или даже работающим под прикрытием агентом. Вам понятно? Я достаточно ясно выражаюсь?
Он трещит и трещит без умолку, не делая пауз, не переводя дыхания, не дожидаясь моего ответа.
— Вы утверждаете, что ничего не помните, а потому, как только и если начнете говорить, прокуратура предъявит вам обвинение в выборочном умолчании и медленно, но верно выпотрошит вас перед присяжными. Вы знаете, что они уже пытались вынудить вас отказаться от адвоката?
— Нет. — Стараюсь удержать его слова, собрать их в какое-то целое, но они нагромождаются слишком быстро, и старые секунды рушатся под весом новых.
— Так вот, пытались. Но вы оказались не в состоянии поставить подпись, не говоря уж о том, чтобы вспомнить, как расписываетесь. Могло быть и хуже. Итак, запомните, никаких разговоров о вашем деле. Ни с кем. Запомните?
— Да.
— Повторите.
— Я запомню.
— Запомните что?
— Я не должен ни с кем говорить о своем деле без вас. О своем деле.
У меня есть дело. Я пролетел на красный свет, или меня схватили с отрубленной головой в бумажном пакете. Спрашивать боюсь.
— Мы заявили о нежелании оспаривать обвинение. Судья установил сумму залога в пятьдесят тысяч долларов за нападение на патрульного полицейского. Сейчас этим вопросом занимается поручитель. Он мне кое-чем обязан, а иначе бы вы остались здесь, поскольку у вас нет ни кредитки, ни финансовых гарантий. Вас выпустят во второй половине дня.
— То есть в суде я уже побывал.
— Да. — Он сжимает челюсти, словно готовится меня ударить. — Мы с вами уже встречались, и я еще тогда настоятельно посоветовал держать рот на замке, о чем вы сразу же позабыли. Слышал, у вас тут побывал детектив Энслингер.
— Энслингер… Да, верно. Я еще принял полицейских за роботов. — В ушах шумит кровь. — Хороший человек. Мне понравился.
— А вот этого не нужно. Он не должен вам нравиться. И прекратите меня перебивать. Да, новость не из приятных. Окружной прокурор несомненно постарается убедить большое жюри, что это вы занимались производством той дряни, которой сами и перебрали. Некая комбинация метамфетамина и ЛСД. В больнице говорят, что вас едва откачали, а в долговременном плане ваше здоровье никто не гарантирует. Знаете, что такое «светляк»?
— Жук. Он светится в темноте и выбрасывает яд, когда его раскусываешь.
— Неверно. Я имею в виду наркотик, ставший за последний год весьма популярным в Лос-Анджелесе и распространившийся по всему побережью. В полиции полагают, это ваших рук дело.
Последнее предложение повисает между нами в воздухе. Расчет на то, что я клюну на наживку, но я не поддаюсь. Он закатывает глаза и продолжает:
— Им удалось связать вас с взорвавшейся лабораторией. Люди Энслингера прошлись по пепелищу частым гребнем. Полагаю, окружному прокурору будет что показать большому жюри. Список вещественных доказательств я получу, но не раньше чем через четыре-пять дней, а до тех пор нам остается только гадать, что у них есть на вас. В любом случае можно почти со стопроцентной гарантией предположить, что присяжные вынесут обвинительный приговор, а это означает, что после суда вы вернетесь в тюрьму. Ну, теперь вам есть что сказать?
— Нечего. Поверьте, я совершенно ничего не помню.
— Кто такая Дезире?
Твое имя бьет, как стрела. Я цепенею. Мысли останавливаются.
— Не знаю.
— Вы постоянно повторяете это имя. Должен сказать, помощи от вас немного. — Он берет в руки какой-то листок и читает: — «Дезире. Будь ты проклята, Дезире». — Смотрит на меня. — Ну, вспомнили что-нибудь?
Пульс учащается. Под пересаженной кожей как будто шевелятся, копошатся, пробиваясь наружу, сотни личинок. Жутко хочется почесаться, но я только смотрю на повязки — ничего не поделаешь, надо ждать, пока рубцы заживут.
— Ладно. У вас неделя или около того, — говорит он, убирая листок в папку. — Лучший вариант — пойти на сотрудничество со следствием. Я должен передать им как можно больше информации: на кого вы работали, ваши дистрибьюторы, поставщики и все прочее. В противном случае готовьтесь к тому, чтобы провести в таком вот окружении ближайшие лет двадцать. Если мы не пойдем на сотрудничество до суда, то после его начала вам уже ничто не поможет. — Он поднимается. — Буду на связи.
— Подождите, — говорю я и останавливаюсь. Мысли вспархивают, кружатся у лампы под потолком, потом медленно возвращаются в голову. — Когда выпустят, куда мне идти?
Он молчит. Я опускаю глаза. Рассматриваю повязку на предплечье. Бинты на спине промокли — через них постоянно что-то сочится. На мгновение я забываю, что кроме меня в камере есть кто-то еще.
— Я что, похож на агента из бюро путешествий? — Он наклоняется вперед и смотрит мне в лицо. — У меня на кармашке бэджик? Или, может, вы видите на стене постер с рекламой отдыха на Карибских островах?
Он не говорит — лает, так что я не успеваю вставить ни слова. Качать головой больно, поэтому я снова опускаю глаза.
— У вас была при себе немалая сумма наличными. Деньги вам вернут. Какое-то время протянете, если не будете сильно шиковать. У вас впереди пять дней свободы — гуляйте.
Он стучит в дверь — от этого звука меня бросает в дрожь. Где-то звенит звонок. Дверь открывается.
— У вас моя карточка, — говорит он, поднимаясь со стула. — Морелл. Раз уж вы не спрашиваете, Морелл — это я. В будущем будьте осторожнее. Проверяйте, с кем разговариваете. Когда устроитесь где-нибудь, позвоните мне.