— И что же там? — Мордашкин с любопытством глянул на свою рукопись.
— А дальше у вас — дерьмо! Одно дерьмо!
— Что? — Мордашкин даже отпрянул.
— Да, именно так. В буквальном смысле этого слова. Давайте называть вещи своими именами.
— Но нельзя же так прямолинейно… — начал было возражать Мордашкин, но редактор перебил его:
— Вот и я говорю: нельзя так! Давайте посмотрим: героиня рассказа… э-э… симпатичная девушка Люся приводит приглянувшегося ей парня к себе в общежитие. Уютная девичья комната, цветочки на подоконнике, портрет Сталлоне на стенке, салфеточки на подушках. Читатель с нетерпением ждёт продолжения, он предчувствует откровенную и полную тонкого очарования сцену. Это будет ночь любви, которая определит всю дальнейшую жизнь героев. И заметьте: я не ханжа, и если бы вы описали это тактично, лёгкими акварельными мазками, я бы не возражал, я бы только приветствовал это. Что уж там, жизнь требует своего, и осуждают подобное только законченные лицемеры. Но… вам, дружочек вы мой, изменило чувство меры!
— А иначе было бы не смешно.
— Что смешного, позвольте спросить, вы нашли вот в этом: «Когда Люся вернулась в комнату, странный запах поразил всё её возвышенное существо, и она насторожилась, внимательно оглянулась по сторонам. Всюду — в углу у шифоньера, под столом и даже на подоконнике — лежали аккуратные кучки весьма характерного вида, и над ними кружились мухи». Как это понимать?
— Это, Иван Платоныч, — печально ответил Мордашкин, — настоящая трагедия, уродливое мурло жизненной катастрофы. Вот как умирает великая любовь.
— Да зачем же писать так грубо?
— А иначе было бы не смешно. А всё она, Люська! Ей бы мозгами пораскинуть и проявить хоть чуточку такта и внимания, а она умотала по своим делам, вспомнила о чём–то и сбежала, сказала, что ненадолго, а парня заперла, чтобы комендантша ненароком не обнаружила.
— Да я читал. И всё равно непонятно: а он–то о чём думал? Знал ведь, что не на пять минут идёт к ней.
— А ему неудобно было… это самое… отпроситься. Вот и прижало его. А он заперт. Что делать? В чужой тёмной комнате, мечется, натыкается на стулья, шарит, шарит, ищет… а что ищет, и сам не знает.
— Погоди. А почему темно?
— Так ведь он не знает, что выключатель за шкафом. Вот и пришлось ему, как слепому котёнку, на ощупь, впотьмах… Думал, успеет убрать. Если найдёт в этой комнате хоть что–нибудь: газетку или платочек носовой…
— А нашёл чей–то больничный лист, — захохотал вдруг редактор.
— Это Люськин, — тихо пояснил Мордашкин. — Она на фабрике подрабатывала. Ну, загрипповала, дали ей больничный. Она его на столе оставила, а он нашёл. Думал, просто бумажка. Собрал в неё всё, что нужно, всё, что смог…
— Называйте, дружочек вы мой, вещи своими именами. Эвфемизмы здесь не к месту.
— Да что там, и так понятно.
— Нелогично как–то, — пожал плечами редактор. — А почему тогда вот это: «в углу у шифоньера, под столом, на подоконнике»? Неужто одного бюллетеня мало было?
— Это, Иван Платоныч, литературное преувеличение, гипербола. Автор имеет право…
— А прилипший к оконному стеклу, с обратной стороны, больничный — это тоже гипербола? Или печальный образ уходящей осени?
— Нет. Просто… глазомер подвёл. Суетился он, нервничал, рука в последний момент дрогнула… А Люська, как увидела, разоралась: «Ты что — совсем идиот?! Кто мне теперь больничный снова выпишет?» О любви, конечно, уже речи не было. Выгнала она его. Посмеялась над ним и выгнала.
— И это вы называете юмореской?
Мордашкин угрюмо кивнул и развёл руками.
— Должно быть, что–то не получилось, Иван Платоныч. Не пишется в последнее время.
— Вот и не пишите, Мордашкин, не пишите. Отдохните, соберитесь с мыслями. А так — что это? Графомания чистейшей воды! И похабень несусветная.
— Но это жизнь! — нервно дёрнул щекой Мордашкин. — Разве такое можно придумать? Самая что ни на есть правда!
— Это ты на что намекаешь? — насторожился редактор.
— Да я, собственно, не намекаю, но… легенды всякие рассказывают. О запертой комнате, о зелёнке за ушами… Выходит, типичная это история, что бы вы там ни говорили.
— А я и не отрицаю: и со мной когда–то нечто подобное приключилось. Дерьмовый случай, прямо скажем. Но только тогда никаких девиц и в помине не было. Просто перебрали мы изрядно… а что ещё в командировке прикажешь делать? Ну, и заперли меня одного — отлёживаться, чтоб в чувство пришёл. А о главном — не подумали! В незнакомой, понимаешь, гостинице, в запертой комнате… Но ты признайся: о себе ведь рассказ написал, верно?