— А зелёнкой–то зачем намазались? — поинтересовался Мордашкин, проигнорировав вопрос редактора. — Что ещё за блажь такая?
— Так ведь я спьяну подумал, что это одеколон «Тройной». Флаконы были похожи. Вот и побрызгался… чтоб не пахло. Но… — спохватился вдруг он, — об этом писать нельзя. У нас молодёжная газета и вообще… Всё это лишнее.
— А о чём же тогда?
Они замолчали, закурили. Потом Мордашкин бережно собрал исписанные листки и вздохнул.
— Вот ведь как: свобода невиданная, никакой цензуры, работай в своё удовольствие, обличай, иронизируй, кричи во весь голос — так, чтоб на годы, на века хватило… а мы пишем чёрт знает о чём и даже стыдиться разучились. Тупик, полный тупик. И — скучно, Иван Платоныч, невероятно скучно. Теперь мне кажется, что вот эта самая «свобода» — делай, что хочешь! — просто коварная ловушка. Вот, оказывается, как просто выбить почву из–под ног большого художника! Раньше твой успех определяли другие факторы: верность идеологическим постулатам, блат, связи, талант, наконец. Сегодня же — исключительно денежные знаки, которых у серьёзного автора попросту нет. Раньше писателя вдохновляло желание высказаться несмотря ни на что, даже когда нельзя или когда опасно. Сегодня — говори ради бога! Только кто тебя слушать будет? Раньше особо ретивых и говорливых в психушки сажали и гнали вон из страны, печататься не давали, но художник от этого только крепче делался, смелее, интереснее… значительнее! Теперь же — пиши сколько влезет, ты, мил человек, нам нисколько не мешаешь… торговать, воровать, блудить, убивать…
— Это пройдёт, Мордашкин, — редактор устало провёл ладонью по лицу. — Иной раз полезно и поскучать. А знаешь что, — оживился он, — ты, пожалуй, возьми да и опиши всё это.
— Что именно?
— Вот это самое — скуку, сомнения свои, тревоги… Конечно, весело ты написать не сможешь, но что–то всё–таки у тебя получится. Обязательно получится.
— Нет, — махнул рукой Мордашкин, — если уж не пишется, то и нечего мучить… это самое… Я, слава богу, пока что не заперт в чужой комнате, и у меня есть свобода выбора. Это главное.
— Чем же ты будешь заниматься?
Мордашкин поднялся, сложил рукопись в портфель, пожал плечами.
— Не знаю. Придумаю что–нибудь. Клубнику буду выращивать, читать Булгакова. И… и чужим сюжетам завидовать…