И надо же!. Коричневые мочки ушных раковин казались шерстистыми лепестками отвислых собачьих ушей, которые он словно прятал под бараньего меха шапкой. Но и шкурка каракуля до того истерлась на голове бережливого и даже просто скупого Саиббая, что казалась содранной с собачьей спины. И еще больше бросалось в глаза сходство Саиббая с представителями собачьего племени из-за того, что он не ходил вроде, а стлался по пыли и грязи, согнувшись всем туловищем в три погибели над самой землей от вечной хвори в пояснице — последствие каждодневного, многочасового сидения на сырой базарной земле. Да и ноги в кожаных шершавых рыжих каких-то «мукках» имели вид не человеческих конечностей, а скорее звериных черных лап от вечной неочищенной грязи и серой пыли.
И весь он — зубастый пес, готовый к прыжку. Зарычит, вцепится… и рвать! Рвать! Ну, совсем собака, вставшая ни с того ни с сего на задние лапы и зарычавшая.
Он и рвал… Да еще как! Говорили, что при всей своей набожности он, вопреки шариату, выколачивал бешеный процент за ссуды, которые имели несчастье брать у него безземельные батраки и полунищие ремесленники.
Мертвенно бледный, все еще не могущий управиться со своими чувствами, Шамси горячо говорил:
— Все знают. Все говорят. Спросите моего отца. Это плохой человек. Ловкач. Еще курица яйцо не снесла, а он уже его продал на базаре! Он бешеный. Пусть вот они подтвердят. У него гнев шагает впереди, а ум идет сзади.
Юноша весь дрожал от возбуждения.
— Его все зовут Конхур — Кровопийца.
— Молчи! Ты что здесь делаешь? — с трудом проговорил Саиббай.
Его не держали ноги… Он опустился на траву и попытался принять величественную позу. Он с достоинством заявил:
— Я аксакал. Есть приказ от пристава арестовать вот этого человека. — Он кивнул в сторону Георгия Ивановича. — А тебя, мальчишка, то есть Шамси, тоже приказано арестовать. За нападение на аксакала, то есть на меня. Ты убил меня. Ты убийца.
Он говорил еле слышно.
Звенела вода на камнях. Щебетали в небе жаворонки.
Стрекотали кузнечики.
Не сговариваясь, мальчики двинулись к Саиббаю.
— Не смеете! — сказал самый дерзкий из них, Миша. — Вы стреляли в человека! Вас надо задержать.
— Ага, — проговорил словно во сне Саиббай, — вот и докторские щенки… И они тут! Ну, вам покажут! Эй, черпая кость, вяжите их, разбойников! Везите в Самарканд! Мой приказ!
Он захрипел и откинулся на спину.
Этот собакообразный бай бывал за границей. Знал директора Самаркандской мужской гимназии, знал, что нерадивых, а тем более свободомыслящих гимназистов исключают из гимназии с «волчьим» билетом без права поступления в другие учебные заведения на всей территории Российской империи.
Застав гимназистов здесь, в Бешбармакской долине, с подозрительным типом, он сразу сообразил, и что это за тип, и что тут делают сыновья доктора. И он чувствовал себя здесь полновластным хозяином, «царем и богом», феодальным владетелем.
— Везите их в Самарканд! — приказал он своим батракам и арендаторам, для которых он являлся не просто помещиком, арбобом, но господином их душ. Кто не знал, что Саиббай был сам из рода Джам и не только держал все местное население в жестокой кабале долговых расписок, но и являлся его патриархальным главой, аксакалом и судьей! Силен был в те времена в степях и горах авторитет родового вождя.
Дехкане переглядывались и бросали жалкие, робкие слова:
— Он сказал.
— Слово его закон.
— Этот угры — преступник.
— Что делать?
И вдруг Георгий Иванович понял, почему люди Саиббая колеблются. Они напугались форменной одежды.
Дело в том, что учащиеся казенных гимназий ходили в гимназической форме. Особое впечатление производили форменные фуражки с кокардой.
Бая батраки боялись. Перед своим помещиком они были ничто, «сухой листок в пыли». Гнев бая был для них страшнее грома небесного. Но еще больше они боялись форменной фуражки с кокардой.
И вот на берегу речки Калкамы Алаярбек Даниарбек и Мерген начали совещаться.
Предполагалось, что пастух проводит Георгия Ивановича до базара Калкама. Трагическая гибель его ставила Геолога в безвыходное положение. Решили, что теперь вместо пастуха Георгия Ивановича поведет Мерген.
Мерген вообще предпочитал не ввязываться в драку и, хотя по своему положению имел при себе казенное оружие, избегал пускать его в ход.