Закончив свою нервную, страстную речь, доктор не обнаружил на лице Сахиба Джеляла ни малейших признаков волнения.
Благодушно, с подобострастной улыбочкой на него поглядывал бек Абдукагар. Сергей Карлович лишь пожимал плечами, когда доктор касался бесчинств концессионеров.
Никто не возражал, но никто и не выразил согласия.
Не сразу заговорил и визирь Сахиб Джелял.
— Позовите муисафидов. Пусть принесут! — приказал он.
Выскочившие к глиняному возвышению нукеры в засаленных бухарских мундирах подтолкнули двух черных бородачей и принудили их поставить на дастархан накрытое бельбагом блюдо.
— Не знаю, уважаемый и любимый нами доктор… Я сам порой не умею объяснить, почему я, государственный человек, поступаю так, а не иначе. Исключая те случаи, когда ем. Ибо еда, согласитесь, очень серьезное дело для нашего желудка. И вот смотрите!
Он приказал двум черно-коричневым бородачам, принесшим блюдо и выжидательно смотревшим по сторонам:
— Снимите сами покров!
Поколебавшись секунду и сверкнув белками глаз, один из них, тот, кто постарше, медлительно, солидно совлек с блюда бельбаг и отступил назад.
При этом он солидно сказал:
— Кушайте на здоровье, господин бек! Кушайте на здоровье, господин визирь. Мархамат!
Присутствовавшие невольно ахнули.
Солнечные блики мирно переливались на паласе. Мирно чирикали воробьи. Вдалеке за дувалами мирно кричал осел.
Но явно запахло смертью. И всем сделалось жутко.
На искусно обожженном и выделанном керамическом блюде вместо плова оказались протухшие сырые коровьи копыта.
Молчание прервал бородач, тот, который постарше.
— Крыша от землетрясения, милостью всевышнего, задавила мою корову. Свершилось! Теперь мои сыновья — два сына у меня остались, волею аллаха живы — плачут от голода. Риса нет, муки нет, мяса нет… Прошу, пожалуйста… Приготовили вам угощение.
Он низко опустил голову, вобрал ее в плечи, ожидая удара.
Неслыханное оскорбление нанес он могущественным людям. И он это понимал отлично. Шел он на верную смерть, вполне осознанно, в отчаянии, в безысходной тоске. Он ни на что уже не надеялся, как и все оставшиеся в живых жители погибшего города.
Можно было ждать всего. Воплей, проклятий. Приказа казнить смельчаков каратагцев.
А визирь Сахиб Джелял повернул голову и тихо сказав стоявшему рядом с глиняным возвышением джигиту:
— Кальян разожжен?
— Пожалуйста, таксыр!
Он долго и неторопливо курил. Лишь после этого задумчиво продекламировал:
Затем он склонился к дастархану и налил себе в пиалу чаю.
Это послужило знаком для начала утреннего завтрака. Кагарбек, несмотря на свою тучность, вскочил с легкостью необыкновенной и побежал в дом. Все забегали, засуетились.
Лишь бородачи-каратагцы стояли сутулящимися истуканами, ожидая своей участи. И словно все о них забыли. Никто ничего не сказал. Никто на них не смотрел.
Едва новый дастархан, шелестя шелком, распростерся на ковре и на кем появились десятки блюдечек и тарелочек, из широкой груди Кагарбека вырвался какой-то непонятный писк. Даже не верилось, что такая могучая туша издает такие тонкие звуки.
— Пожалуйте! Прошу!
Грузный, в нескольких зимних халатах, он распинался в гостеприимстве.
— Господин бек, — сказал визирь Сахиб Джелял, — почему в этом доме забыли гостеприимство? Священное правило узбеков и таджиков.
— О бог мой! — испугался Абдукагар. — Неужели? Или в чем-либо мы?..
— Почему почтенные люди, мудрые аксакалы города Каратага — да смилуется над нами всемогущий! — стоят и смотрят на дастархан. А вы, хозяин дома, не скажете им «мархамат! — пожалуйте!»
Суетливо вертя бородой, Кагарбек озирался. Глаза его таращились на оборванцев-каратагцев.
— Но… они преступники, они в лохмотьях, в грязи.
— Они в твоем доме, бек! Они — гости. Встань, бек! Вспомни долг гостеприимства!
Ворочаясь неуклюже, Абдукагар сполз, вернее свалился, с возвышения и направился к двум безмолвным фигурам. Подойдя, Кагарбек сделал широкий жест:
— Пожалуйте!
В его голосе это «пожалуйте» значило: «Посмейте только, сукины дети!.. Увидите, что с вами будет».
Это, наверное, понимали бородачи. Но они были суровыми, гордыми горцами.
Даже не переглянувшись, оба вскинули головы в своих красных выцветших чалмах и, неторопливо скинув с ног деревянные пыльные кавуши, поднялись на возвышение.