Под градом сыпавшихся ударов есаул Недоносок вопил от боли и страха:
— За что, господин? Я ничего не сделал, господин!
Верный слуга бека, его палач, он никак не мог понять, за что его бьют. Он не совершил ничего противозаконного. Женщин и девушек он захватил в плен, когда в крови потопил восстание несчастных каратагцев. Мятежников убили или казнили, а их жены и дочери превратились в «гаминат». А с военной добычей каждый властен распоряжаться по своей воле. И есаул не зевал. Хозяина не стало. Приказчик мог торговать на собственный страх и риск.
Он закрыл лицо руками и, вздрагивая при каждом ударе, жалобно вопил:
— Пощадите!
Уже спокойно Сахиб Джелял отдал распоряжение усатому белуджу — начальнику своего личного конвоя:
— Проводить женщин до Байсуна. Передайте мой приказ байсунскому хакиму отвезти их на родину, в Каратаг.
Доктор распорядился отправить пленниц обратно на санитарных бричках. Их обоз уже приближался в скрипе колес и облаках пыли.
— Мы лишь доведем до конца доброе дело. Несчастные не дойдут пешком, не перенесут лишений. Тут верст сто идти. У многих детишки…
Беженок накормили и отправили под охраной белуджей и казаков.
Есаула Недоноска держали связанным под арестом. Однако вскоре Сахибу Джелялу надоело заниматься им. Он приказал снять с него путы.
— А теперь беги!
Жестокое развлечение доставил он своим белуджам. Они погнали есаула по степи, хлеща его длинными плетьми до тех пор, пока все не скрылись в туманной дымке за пологим склоном холма.
Джелял, засучив рукава, готовил ужин.
XVII
Не упрекай, о учитель, Хафиза
За то, что он бежал из обители.
Разве свободную ногу привяжешь?
Раз ушел, так ушел.
Далекая дорога сближает. Совместное путешествие верхом, монотонное, скучное, делает людей разговорчивыми. Хочется поделиться мыслями.
— Поражающие контрасты! — говорил доктор. — Невероятное богатство красок, изобилие пастбищ, богарная пшеница до пояса, тучные стада и рядом эти прокаженные и живые мумии. Запаршивевшие псы, которые даже не лают, а хрипят. А вот в тех развалинах, очевидно, — падаль. Вон в стервятники кружатся.
Иван Петрович даже свернул было с пыльной дороги, в сторону приземистых мазанок.
— Уважаемый хаким, не сворачивайте с пути! — неторопливо проговорил визирь Сахиб Джелял. — Солнце уже низко. Во тьме ночи тенгихарамские угры-воры делаются нахальны. И не кажется ли вам, что вон в щелях того дувала горят чьи-то жадные глаза. А у нас кони, на нас чистые одежды. И нас, наконец, мало. А разбойников много.
— Значит, вы делаете вежливое предупреждение, — хмыкнул в усы доктор. — Не суйтесь, дескать, не в свое дело. Как бы их высочество эмир не обиделся.
— О нет, — ледяным тоном проговорил визирь. — Что вам или что нам до каких-то там оборванцев, зарящихся на имущество достойных людей? Но вас интересует природа вещей. Позвольте вспомнить слова Ибн ар-Руми:
Мудрый из мудрых Джелял. Он не хочет портить отношения ни с урусом доктором, ни с его высочеством эмиром.
На самой верхушке перевала Тахта-Карача они расстались. Джелял показал на темное пятно на ослепительном пространстве равнины, рассеченной темными венами водной сети.
— Самарканд! Еще пять часов — и вы в Самарканде, дома. Аллах акбар!
— А вы? — доктору не хотелось расставаться с визирем.
Сыновья доктора в один голос завопили:
— Дядя Джелял! Мы с вами.
— Вы поедете домой. У вас учение в школе. Да уважайте своих учителей и свет знания.
— А кто нас научит скакать верхом? Стрелять? Разве вы не учитель, дядя Джелял?
Поведя рукой в сторону зеленых холмов, бирюзового неба, белой степи, красных гранитных скал, визирь проговорил:
— Мир! Широта мира — лучший учитель. Вы хорошие ребята. Умные. Жизнь вас всему научит.
Расставание не затянулось. Объятия, рукопожатия. И визирь эмира Бухарского в сопровождении охраны начал живописной кавалькадой спускаться на юг к садам Шахризябса, а экспедиция доктора двинулась, скрипя колесами санитарных бричек, вниз по серпантину северного склона перевала Тахта-Карача.
Они ехали после месячного отсутствия домой.
На последнем привале у границы Самаркандского оазиса на Даргомском мосту, доктор хватился: