Люди Намаза тогда ушли, но вели себя неосторожно и не заметали следов. Казаки гнались за ними до самого Даула.
И тут пришел приказ губернатора схватить Намаза.
Захлебываясь от переполнявших его слов, Алаярбек рассказывал доктору и Ольге Алексеевне страстно, увлеченно. Он всячески поносил Намаза и его разбойников. Сожалел лицемерно о богаче Саиббае.
Но на самом деле все симпатии Алаярбека были на стороне Намаза, хотя вслух называл он убитого пастуха злодеем и кровожадным вором.
XX
Они считают отвратительное прекрасным и не совершают ничего, кроме отвратительного.
От топота копыт на широком поле сошло шесть слоев и стало восемь небес.
Те, кто бывал в селении Даул, наверно, запомнили живописные бело-серые домики с огромными желтыми стогами необмолоченной пшеницы или колючки — топливо на плоских крышах. Глиняные мазанки высятся на белого лесса обрывистом мысу, глубоко вдающемся в зелень тугаев реки Зарафшан. Обрыв здесь крутой, и по всей вероятности, здесь во времена походов Искандера Зулькарнайна высился замок феодала-дихкана, охранявший старую самаркандскую дорогу на запад.
К тем временам, которые описываются здесь, не осталось и следа от дихканского замка, а о том, что Даул когда-то был важен и богат, напоминал лишь базар из нескольких покосившихся лавчонок и сарайчиков.
Здесь раз в неделю, во вторник, шла бойкая торговля между степняками возвышенного Джама и рисоводами долинного Мианкаля.
В самом Дауле всегда царил зной и свирепствовал гармсиль. А у подножья обрыва стояла сырость и по вечерам одолевали тучи комаров.
По местным преданиям, тугаи в низине издревле служили прибежищем «рыцарей больших дорог». Намаз мог считать себя их наследником и преемником.
Именно в Дауле состоялся последний акт трагедии, именуемой «Намаз».
После гибели Саиббая казаки и полицейские осадили Намаза.
— Стрельба уподобилась грому и молнии. Огонь от горевших скирд закоптил бирюзу неба. Люди погибали точь-в-точь, как мыши в мышеловке, — живописал Алаярбек, рассказывая об этом доктору и Ольге Алексеевне. — Господин Намаз поплотнее завязал больной глаз мокрой тряпкой и шайтаном прыгал с винтовкой по крышам, а за ним прыгали еще другие намазы в повязках на глазу. И казаки не знали, кого ловить и в кого стрелять. А дыму-то дыму! В горле свербело. В вытаращенных глазах не просыхали слезы. Но храбрецы из казаков все-таки перелезли через дувал. Колыхая свой живот, господин пристав расстрелял все патроны из своего вороненого нагана, выпил из горлышка бутылки водки для бодрости и закричал: «Брать бандита Намаза живым! Собственноручно повешу его!» А как повесить? Кого? Намазов оказалось много. Целый кишлак. И у всех глаз завязанный. А Намаз вдруг выскочил и кричит приставу: «Клянусь, вырежу у тебя, у живого, лютое твое сердце!» И давай стрелять. А казачий офицер смотрел, смотрел и говорит господину приставу: «Мышь с жизнью расстается, а коту игра!» А кругом огонь, жара, дым. Пропал Намаз, живьем сгорел. Так ему, Намазу, и надо! В шашлык его, насильника и кровопийцу! Господ баев вздумал душить, как кур. А тут из дома один, тоже вроде Намаз, чалму высунул и стреляет в пристава: «На покойника не клевещи!» Выстрелил, мелькнул и исчез. Хлоп! Господину приставу в руку попало. Суматоха началась, опять стрельба пошла, дым. А тут через дувал кто-то давай одеяла кидать, медные кумганы, халаты. Один казак как закричит: «Тащи барахлишко!» Все стрелять забыли. Потащили, кто что мог. Давай кишлак грабить. А дым, а огонь все пуще и пуще!
— Ну а Намаз? Нашли его тело? — спросила Ольга Алексеевна.
— Тело? Зачем?
— Вы же сказали — убили Намаза. Кто кричал про покойника? Очень печально. Убивают людей. А вы рассказываете, посмеиваясь.
— Убивают? Как же! Как же! Ну, когда скирды сена и колючки сгорели и дым прогнало ветром, господин офицер приказал все обыскать. Ничего не нашли. Ни одного Намаза, ни живого, ни сгоревшего. Нет, вроде одного нашли, сидел на завалинке. Офицер мне кричит: «Эй, иди сюда! Переводи!» Смотрю — Намаз… Синяя чалма. Опаленная борода. На глазу повязка.
— «Это Намаз? — офицер спрашивает, продолжал живописать Алаярбек Даниарбек. — Ну-ка, спроси его? Спрашиваю. Да чего спрашивать? Сам вижу, что никакой не Намаз, а сам аксакал кишлака Даул. Невнятно чего-то лопочет. Говорю ему — сними повязку с глаза. Глаз у неге здоровый. А за повязку тебя повесят. Снял. Пристав подошел, хотел аксакала камчой, да рука висит, рукав в крови. «Такой, сякой, снимай чалму!» Аксакал упрямится, не снимает. Ему в морду ружье тычут, а он… не хочет. «Повесить его на воротах!» — Это пристав разоряется, руке-то больно. Тут я говорю: «Уважаемый господин пристав, аксакалам чалму снимать не полагается». «Что еще за фокусы?» — кричит господин пристав. «А не фокус-покус, — говорю. — Одна только его жена знает, что за покус. Аксакал — плешивый… из тех бухарских «калей», которые еще с детства плешивые, из тех, про кого говорят: «Плешивый продал себя за кукурузную лепешку». Плешивые без волос, но с умом. Бог дал ума. Аксакал-то из Бухары. Там много плешивых, да умных. Пристав камчой в левой руке машет, да удар не получается. «Меня, говорю, бить нельзя — я в канцелярии его превосходительства на службе». Такой скандал пошел. Аксакал и говорит: «Вы видите у меня плешь? А у Намаза плеши нет. Пропал, наверное, Намаз, сгорел, и косточек не осталось. Пропал напрасно из-за Саиббая».