Они замолчали, входя в большую женскую палату двумя рядами коек, застланных плюшевыми одеялами в смятых, но чистых пододеяльниках. На подушках то кудри девичьи, то старушечьи платочки, но лица тронуты одинаковой бледностью. На койке, у которой остановился Иван Иванович, лежала… нет, это не Наташа! Совсем незнакомая женщина в белой больничной кофте. Круглая, гладко выбритая голова на тонкой шее. Полузакрытые просвечивающими полукружьями век огромные глаза. Лишь густая их синева да прямые, почти смыкающиеся ресницы напоминали о прежней девочке. Губы, сложенные в страдальческую гримасу, придавали лицу наивно-жалкое выражение.
«Ах ты, бедняжка!»-подумала Софья и вплотную подошла к койке, возле которой сидел человек в халате для посетителей, ссутулясь и держа в широкой ладони исхудалую руку больной.
— Это Ваня Коробов, — сказал Софье Иван Иванович, здороваясь с ним. — Как дела, Наталья Трофимовна?
— Болит голова, — невнятно, тусклым голосом ответила она.
— Позавчера спала целые сутки, а теперь бессонница, — сообщил Коробов, уступая место Софье. Она села, завладев рукой Наташи, спросила:
— Ты помнишь меня? Я Софья Шефер, врач. В Сталинграде мы с Ларисой Петровной работали в операционной, а вы раненых к нам приносили. Забыла? — Наклонясь, она близко заглянула в прекрасные, но будто не зрячие глаза Наташи.
— Нет, не забыла, — медленно и безучастно ответила Наташа, повела взглядом, ища мужа, не сразу увидела его и заплакала, как ребенок.
«Ох ты, беда моя!» — воскликнула мысленно Софья. Не могла она за весь немалый срок своей работы привыкнуть к человеческим страданиям и в который Уже раз обругала проклятую войну. Наверно, сказались здесь последствия контузии: ведь на целый месяц оглохла тогда Наташа! Софье это особенно запомнилось в связи с родами, которые приняла Лариса под бомбежкой в подвале на берегу Волги. Сколько разговоров было у сталинградцев о рождении ребенка! Наташа бегала и хлопотала больше всех, но ничего не слышала и страшно из-за этого расстраивалась.
Софья сидела возле койки и, забыв даже о стоявшем за ее плечом хирурге, всматривалась в лицо болт ной, так непохожее на лицо прежней Наташи. Могла киста образоваться, могла возникнуть водянка, и теперь мозг сдавлен, а его нервные клетки угнетен, чрезмерным скоплением жидкости. Внезапно заплакав, Наташа так же сразу утихла. Она как будто забыла и о муже, а он стоял и ждал решения ее и своей судьбы. Ведь вылечивают! Иван Иванович сможет! Варя не права, жестоко не права! Собственной жизни не пожалел бы Коробов ради спасения жены, но не этим можно поднять ее на ноги, а только искусством врачей.
Попав в больничную обстановку, она сразу хуже себя почувствовала и помнит только одно: ей будут делать операцию. Мешает что-то, гнетет и вот хочется снять, отодвинуть любым путем гнет, навалившийся словно тяжелая глыба. Только в этом и сказывается прежняя волевая Наташа.
Женщина-невропатолог прикрывает ее глаза ладонью.
— Смотри вверх, вниз, направо.
Наташа послушно водит глазми, но, глянув вправо, говорит:
— Больно.
Ее заставляют показать зубы, покалывают ей булавкой руки и ноги, прощупывают и выстукивают Пальцем череп, потом поднимают с кровати.
Она стоит исхудалая, с бритой головой, такая жалкая и несчастная в больничной рубашке и в широкой кофте с завязочками у воротника, что у Коробова перехватывает дыхание.
— Закрой глаза, — приказывает Софья, подставляя руку, чтобы подхватить больную.
Наташа закрывает глаза и точно: валится набок. Софья выпрямляет ее и, придерживая, говорит:
— Коснись кончика носа левой рукой.
Больная послушно исполняет и это как будто нелепое приказание. — Теперь правой.
Наташа поднимает руку, водит тонким пальцем перед своим лицом и… не находит носа.
Я еще попробую
? — испуганно и огорченно говорит она и, снова закрыв глаза, поднимает руку с вытянутым пальцем, но снова не находит кончика носа.
А нос вот он, пряменький, маленький, на тревожно поднятом лице.
— Не нашла… Свой нос не нашла!
— Ничего, будем лечиться, ведь ты у нас герой!
— Герой! Свой нос не нашла! — растерянно повторяет Наташа, ложась на койку.
Софья прикрывает ее одеялом и оборачивается к Ивану Ивановичу.
— Похоже, слева, теменно-височная. Хорошо, если это менингиома.
Коробов, уже во многое посвященный, знает, что менингиома — доброкачественная опухоль, которая легко отделяется от мозга. Но ведь может быть и хуже! Об этом худшем врачи не скажут при больном. Они говорят только о первичных и вторичных признаках, о предполагаемом месте опухоли — будущем операционном поле, не боясь, что их услышат люди, судьба которых ими решается: насчет предстоящей черепно-мозговой операции больному полагается сообщать заранее. Только слова «раковая опухоль» не произносятся при нем: человек должен надеяться. Надежда помогает выздоровлению. Но Ваня-то знает, что опухоль может оказаться злокачественной, и, холодея от страха и волнения, всматривается в лица докторов. Если даже «это», то все равно надо делать операцию. В конце концов, и при злокачественной опухоли добиваются продления жизни.